Высоцкий.

[OlgaVital]

Ты жил, играл и пел с усмешкой.
Любовь российская и рана.
Ты в черной рамке не уместишься.
Тесны тебе людские рамки.
Вот этот же растет сосед -
Он Гамлета сыграть сумеет.
Людей незаменимых нет.
Но кто Высоцкого заменит.
И в будни солнечных планет
Для вечной роли мало грима.
Людей незаменимых нет.
Не повторить незаменимых.
И пусть в глазницы ляжет тень свечи
И гитара могильной плитой
Так ведь сердцем больного не вылечить
Горьким запахом наших цветов
*************************************
Певец.
Не называйте его бардом.
Он был поэтом по природе.
Меньшого потеряли брата.
Всенародного Володю.
Остались улицы Высоцкого.
Осталось время в «Леви - Траусе»
От Черного и до Охотского.
Строка неспетая осталось.
Вокруг тебя за всяким дерном.
Растет тоска вечно живая.
Ты так хотел, чтоб не Актером
Чтоб поэтом называли….
Правее входа на Ваганьковском.
Могила вырыта вакантная.
Покрыла Гамлета Таганского.
Землей Есененинской лопата…
Дождь тушит свечи восковые.
Все, что осталось от Высоцкого.
Магнитофонной расфасовкою.
Уносят как бинты живые.
Все, что осталось от Высоцкого.
Его кино и телесерии
Хранит отгода високосного
Людское сердце немилосердное.
Ты жил, играл и пел с усмешкой
Любовь российская и рана
Ты в черной рамке не уместишься
Тебе тесны людские рамки.
С какой душевной перегрузкой
Ты пел Хлопушу и Шекспира
Ты говорил о нашем, русском.
Так что щемило и щемило.
Писцы останутся писцами.
В бумагах тленных мелованных
Певцы останутся певцами
В народном вздохе миллионном.


Надпись на могильной плите.
ПОЭТЫ ХОДЯТ ПЯТКАМИ ПО ЛЕЗВИЮ НОЖА.
И РЕЖУТ В КРОВЬ СВОИ БОСЫЕ ДУШИ,


Никита ВЫСОЦКИЙ (сын, 17 лет).
Пророков нет в Отечестве моем
А вот теперь ушла и совесть.
Он больше не споет вам ни о чем
И можно жить, совсем не беспокоясь.
Лишь он сумел сказать и спеть сумел.
Чтоб наших душ в ответ звучали струны
Аккорд его срывался и звенел
Чтоб нас заставить мучиться и думать.
Он не допел, не досказал всего.
Что пульсом и в душе его звучало.
И сердце отказалось от него.
Что слишком долго отдыха не знало.
Он больше на эстраду не взойдет.
Так просто, вместе с тем и так достойно.
Он умер! Да! И все же он поет!
И песнь его не даст нам спать спокойно.

[OlgaVital]

Булат Окуджава.
О Володе Высоцком я песнь придумать решил
Вот еще одному не вернуться с похода.
Говорят, что решил, что не к сроку свечу затушил.
Как ушел, так и жил – а безгрешных не знает природа.
Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом
– Отправляться и нам по следам, по его, по горячим.
Пусть кружит над Москвой охрипший его баритон,
Ну а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем.
О Володе Высоцком я песню придумать хотел
Но дрожала рука и мысль со стихом не сходится
Белый аист московский на белое небо взлетел
Черный аист московский на черную землю спустился.
**************************************************
«Чуть по медленнее кони, кони по медленнее
Умоляю вскачь не лететь…..»
А они понесли, и в погоне,
Не успели несчастья пресечь.
В душный день вдоль обрыва над пропастью
Не замедлили кони свой бег…
И Володя, не сбавив скорби
В 42 отсчитал свой век.
Жил неистово, без расслабления,
Никому, ничего не прощал.
Был мужчиной и вашем значении –
И мосты и себя сжигал.
Без оглядки себя расточая.
Ни дожить, ни допеть не успел,
И последний восход встречая
Сердца боль смирить не сумел.
«Понесли его кони вихрем,
Только искры из – под копыт…»
Но не смолкнет и голос не стихнет,
В нашей памяти он звучит:
«Чуть по медленнее кони, чуть по медленнее…»
****************************************************
Мы не имеем права в это верить!
Он прожил так, как каждому дай Бог, -
Но чем же можно эту жизнь измерить?
Он столько жизней прожил, и каждой лет на сто.
Он прожил до обидного немного,
Полсотни даже он не разменял,
Он не успел стать богом и пророком,
Он столько нам со сцены предсказал!
Неправда! Жив поэт! И он оттуда слышит,
Что мы поем и как мы говорим.
Пока на земле, пока мы дышим,
За этот мир, мы все в ответе перед ним.
Он нам помог добрее стать и выше!
Он не щадил ни времени, ни сил.
Он сможет оправдаться пред Всевышним
А сможет ли Всевышний перед ним?
Если на сердце боль, если в голосе грусть
Тяжко крест свой нести от зари до восхода,
Но он все-таки пел: «Я конечно вернусь,
Я конечно спою, не пройдет и полгода».
Гроб по миру, весь в слезах и цветах
И сошлись в печать осторожно оды.
Я конечно вернусь, весь в друзьях и мечтах
Я конечно спою, не пройдет и полгода.
Что ж оставил он нам, уходя в небытие?
Что унес, уходя безвозвратно с собой?
Завтра кто-то другой его песни споет,
Завтра кто-то другой не вернется из боя.



АКСЕНОВ.
Злополучный июль оборвался и хлопнул струною,
И погода теперь ни к чему, как гитарная дека,
Перед нашей большой, перед нашей великой страною
Засияла дыра, и стало человека.
Как нам брата родного засыпать навеки землей?
Мы привыкшие к смерти – не желаем поверить.
Милый, добрый, простой, а поэтому яростно злой,
Он бессмертьем своим заглушил несказанно с потерей.
Но искусство всегда и над смертью имеет торжество
Наша правда и кричит хрипловатым чарующим звуком
Мы наследники правды, мы наследники сердца его.
Сопричастного всем нашим победам и мукам.
Мир еще удивится, делясь на восторг и на страх,
Иностранцам и русским Высоцкий еще улыбнется!
Он конечно вернется весь в делах и друзьях и стихах,
Даже в этот июль он когда – нибудь вернется!



Открытка на могиле Высоцкого.
"Погиб поэт - невольник чести!..."
В который раз, такой конец!
Как будто было неизвестно:
"Поэт в России - не жилец!"
Да, был такой талант высокий!
Так оценил двадцатый век
Таким твой сын был В.Высоцкий.
ПОЭТ, АРТИСТ И ЧЕЛОВЕК!



ЛЮБИМОВ

Духота и жара двадцать пятого в четыре утра,
Умер Высоцкий, покинул мир.
Он жил безоглядно: то падая на дно.
То вновь поднимался, предсмертно метался.
Рвал струны и сердце усердно.
Крещадно, крещадно, все форте и форте,
Сломалась аорта, скорбно
У рта тихо легла.

И люди пришли, положили цветы.
И долго стояли, как будто бы ждали его.
И девять дней все шли и шли.
И похороны в день Владимира Святого.



Марина Влади.
Не уходи не покидай мой город.
Он без тебя родной не будет полон.
Без стража струн твоей гитары и без песен
Он будет неуютен, будет тесен.
И страшно в театр мне войти-
На полутемной сцене
Уже мне больше не найти
Твоей в кулисах тени.
Не слышать голос твой
Надорванный страданием
Что рядом нет меня
И долог путь к свиданию.
Ума не приложу, как свыкнуться с мыслью
«Незаменимых нет», - друзья твердят неистово
Незаменимых нет – пошлейшая из фраз.
Кто близок, тот незаменим для нас.



Юрий ВИЗБОР.
Редактор.
О певце ни стихов, ни заметки,
Не отыщем в газетном столбце
Мой редактор глотает таблетки
И вздыхает, мрачнея в лице.
Не податься ль куда на вакантное…?
Понимает, не глуп старик,
Почему у могилы в Ваганьково
Сорок суток дежурит страна.
Стыдно старому думать что скоро
Каждый сам без печати поймет
Что не просто певца и актера,
Так чистейше оплакал народ.
Нет, умел надорвавшийся гений
Раскаливши наши сердца.
Поднимающие трусов с коленей
И бросающий в дрожь подлеца.
Как Шукшин, усмехнувшись с экрана,
Круто взмыл он в последний полет.
Может кто-нибудь лучше сыграет
Но никто уже не споет.
Уникальный голос России.
Оборвался басовой струной.
Плачет лето дождями косыми.
Плачет осень багряной листвой.
На могиле – стихи и букеты
О народной любви кричат
А газеты? Молчат газеты.
Телевизоры тоже молчат.
Брызни солнышко ярким светом!
Души высвети, крик сорви.
Вознесенский прекрасно рявкнул.
Женя, умница, где же ВЫ?
Подлость в кресле сидит, улыбается
Славу, мужество – все поправ.
Неужели народ ошибается?
Прав!


ГОРОДНИЦКИЙ.
Погиб поэт. Как умирает Гамлет.
Отравленный ядом и клинком.
Погиб поэт. А ведь мы живы.
Нам ли судить о нем, как встарь, обиняком?
Его словами мелкими не тронуть!
Что выше – сплетни суетные все?
Судьба поэта – умереть на фронте
Мечтая о нейтральной полосе.
Где нынче вы, его единоверцы.
Любимые и верные друзья?
Погиб поэт – не выдержало сердце
Ему и было выдержать нельзя.
Толкуют громко плуты и невежды
Над смолкнувшей гитарною струной.
Погиб поэт. И нет уже надежды.
Что это просто слух очередной.
Теперь от популярности дурацкой
Ушел на иные рубежи
Тревожным сном он спит в могиле братской
Где русская поэзия лежит.
Своей былиной не растратив силы
Лежит поэт набравший в рот воды.
И голос потерявшая Россия
Не понимает собственной беды.
И на земле июльские капели.
И наших судеб тлеющая нить.
Но сколько песен все бы нам не пели.
Его нам одного не заменить.

[Ginger]

Остались улицы Высоцкого.
Осталось время в «Леви - Траусе»
От Черного и до Охотского.
Строка неспетая осталось.

Я помню наизусть эти стихи, там:

Осталось племя в Леви-страус
От Черного и до Охотского
Страна неспетая осталась.

Вокруг тебя за свежим дерном...

у Вас - за всяким дерном.

Андрей Вознесенский

ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО

Не называйте его бардом.
Он был поэтом по природе.
Меньшого потеряли брата -
Всенародного Володю.

Остались улицы Высоцкого,
Осталось племя в Леви-страус,
От Черного и до Охотского
Страна неспетая осталась.

Вокруг тебя за свежим дерном
Растет толпа вечно живая.
Ты так хотел, чтоб не актером -
Чтобы поэтом называли.

Правее входа на Ваганьково
Могила вырыта вакантная.
Покрыла Гамлета таганского
Землей есенинской лопата.

Дождь тушит свечи восковые...
Все, что осталось от Высоцкого,
Магнитофонной расфасовкою
Уносят, как бинты живые.

Ты жил, играл и пел с усмешкой,
Любовь российская и рана.
Ты в черной рамке не уместишься.
Тесны тебе людские рамки.

С какою страшной перегрузкой
Ты пел Хлопушу и Шекспира -
Ты говорил о нашем, русском,
Так, что щемило и щепило!

Писцы останутся писцами
В бумагах тленных и мелованных.
Певцы останутся певцами
В народном вздохе миллионном...

И Юрий Визбор не писал песню Редактор, это совершенно точно. Наверное, кто-то приписал ему эту песню, и выложил в Интернет. Интернет часто пестрит неточностями.

Юрий Визбор написал щемящую

ПИСЬМО
Памяти Владимира Высоцкого

Пишу тебе, Володя, с Садового кольца,
Где с неба льют раздробленные воды.
Все в мире ожидает законного конца,
И только не кончается погода.
А впрочем, бесконечны наветы и вранье,
И те, кому не выдал Бог таланта,
Лишь в этом утверждают присутствие свое,
Пытаясь обкусать ступни гигантам.

Да черта ли в них проку! О чем-нибудь другом...
Вот мельница - она уж развалилась...
На Кудринской недавно такой ударил гром,
Что всё ГАИ тайком перекрестилось.
Все те же разговоры - почем и что иметь.
Из моды вышли "М" по кличке "Бони".
Теперь никто не хочет хотя бы умереть
Лишь для того, чтоб вышел первый сборник.

Мы здесь поодиночке смотрелись в небеса,
Мы скоро соберемся воедино,
И наши в общем хоре сольются голоса,
И Млечный Путь задует в наши спины.
А где же наши беды? Остались мелюзгой
И слава, и вельможный гнев кого-то...
Откроет печку Гоголь чугунной кочергой,
И свет огня блеснет в пенсне Фагота...

Пока хватает силы смеяться над бедой,
Беспечней мы, чем в праздник эскимосы.
Как говорил однажды датчанин молодой:
Была, мол, не была - а там посмотрим.
Все так же мир прекрасен, как рыженький пацан,
Все так же, извини, прекрасны розы...
Привет тебе, Володя, с Садового кольца,
Где льют дожди, похожие на слезы.

11 июня 1982

И у Булата Окуджавы не

Булат Окуджава.
О Володе Высоцком я песнь придумать решил
Вот еще одному не вернуться с похода.
Говорят, что решил, что не к сроку свечу затушил.
Как ушел, так и жил – а безгрешных не знает природа.

Булат Окуджава написал

О Володе Высоцком

Марине Владимировне Поляковой

О Володе Высоцком я песню придумать решил:
вот еще одному не вернуться домой из похода.
Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил...
Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа.

Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом
отправляться и нам по следам по его по горячим.
Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон,
ну, а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем.

О Володе Высоцком я песню придумать хотел,
но дрожала рука, и мотив со стихом не сходился...
Белый аист московский на белое небо взлетел,
черный аист московский на черную землю спустился.

1980

OlgaVital, я не придираюсь, мне просто не все равно! Это мое прошлое, моя юность, и я не люблю, когда его коверкают.

Мне нравится еще одна песня.

Была ещё одна вдова...
Вероника Долина

Посвящается Люсе

Была ещё одна вдова.
О ней забыли.
Ну, может, вспомнили едва,
Как гроб забили.

Она жила невдалеке,
А шла в сторонке.
Был уголок в её руке
От похоронки.

Она привыкла и смогла
С другим быть рядом.
Она давно уже жила
Иным укладом.

Но день июльский - стынет кровь,
Какой морозный.
Кому бессмертную любовь
В наш век бесслёзный?

Его отбросило волной -
Её прибило.
Она была его женой,
Она любила.

Не приближаясь, стороной
Идет по кромке.
По самой кромке от взрывной
Его воронки.

Была ещё одна вдова
В толпе гудящей.
Любовь имеет все права
Быть настоящей.

Друзья, сватья и кумовья -
Не на черта ли?
А ей остались сыновья
С его чертами.

1981

[OlgaVital]

Марина Влади. Владимир, или Прерванный Полет
….Одиннадцатое июля восьмидесятого года. Чемоданы в холле, ты уезжаешь в Москву. Нам обоим тяжело и грустно. Мы устали. Три недели мы делали все, что только было в наших силах. Может быть, мне не хватило духу? Все тщетно. Ты вынимаешь из кармана маленькую открытку. На ней наскоро набросаны несколько строк. В большом гулком холле твои голос звучит как погребальный колокол. Я тихо плачу. Ты говоришь:
— Не плачь, еще не время.
Ты внимательно смотришь на меня выцветшими глазами, будто спрашиваешь о чем-то. Я хочу взять у тебя из рук открытку, ты говоришь, что там неразборчиво написано, и обещаешь мне послать стихи телеграммой. Мы едем в аэропорт. Твои стихи звучат во мне. Лед, о котором ты много раз говорил, давит нас, не дает нам сдвинуться с места. И я ничего не в силах сказать тебе, кроме банальных фраз: «Береги себя. Будь осторожен. Не делай глупостей. Сообщай о себе».
Но сил у меня больше нет. Мы уже далеко друг от друга.
Последний поцелуй, я медленно глажу тебя по небритой щеке — и эскалатор уносит тебя вверх. Мы смотрим друг на друга. Я даже наклоняюсь, чтобы увидеть, как ты исчезаешь.
Ты в последний раз машешь мне рукой. Я больше не вижу тебя. Это конец.
Как во сне я возвращаюсь домой, пытаюсь собрать воедино беспорядочные картинки последних дней: мое беспокойство, когда ты не приехал в назначенный день, бесполезные звонки, ожидание, бессилие, твое исчезновение между Парижем и Москвой и — однажды ночью — звонок моей подруги.
Ты уже несколько часов в Париже — в одном из русских ресторанов, — и дело плохо, надо ехать за тобой. Я бужу Петю — мне нужна помощь. Мы находим тебя на банкетке, обитой красным плюшем, в самом темном углу. С тобой гитара и чемодан, ты похож на отставшего от поезда пассажира.
Наш добрый доктор Поль Онигман не может ничего сделать — тебя нужно класть в больницу. В коридоре доктор Дюгарен смотрит на меня и спрашивает:
— На этот раз кто это?
— Мой муж.
— Бедняжка...
В том же коридоре несколько лет назад находился мой старший сын.
Прошло время. Ты приходишь в сознание, а дальше — угрызения совести, отчаяние и, наконец, откровенный разговор со мной. Я отказалась, несмотря на советы врачей, оставить тебя в специальной клинике. Быть может, я должна была на эго решиться. Но могла ли я посягнуть на твою свободу, которой ты дорожил больше жизни?..
Ты попросил меня: «Уедем вдвоем, уедем далеко, ты вылечишь меня, как раньше, как всегда...» И вот — мы на юге Франции в маленьком доме моей сестры Одиль. Тишина, холод, спрятанные в саду бутылки, успокоительные пилюли, которые никого не успокаивают, и вокруг — огромное пространство, которое для тебя не более чем пустота. И обрывки фраз: «Я уеду, я больше не могу, я больше не хочу, это слишком тяжело, хватит». И моя сила воли изнашивается, как тряпка, меня охватывает усталость, и отчаяние заставляет меня отступить. Мы уезжаем. В дороге ты дремлешь, быть может пользуясь предоставленной тебе отсрочкой. Строфы последнего стихотворения упорядочиваются у тебя в голове.
И снизу лед и сверху — маюсь между.
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно, всплыть и не терять надежду,
А там — за дело, в ожиданье виз.
Лед надо мною — надломись и тресни!
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Все помня, далее старые стихи.
Мне меньше полувека — сорок с лишним.
Я жив, двенадцать лет тобой храним.
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед Ним.
Ты читал мне эти стихи всего один раз, и они отпечатались у меня в памяти.
В ночной тишине я закрываю глаза и словно прокручиваю фильм об этих проклятых месяцах. Наши тяжелые телефонные разговоры, твои многодневные отсутствия и потом, двадцать третьего июня, — смерть Одиль, мой крик о помощи, твое желание приехать меня утешить, преступный отказ в визе — и ты падаешь в пропасть. Потом — месяц холодной ярости, необъяснимой паники и вечером двадцать третьего июля — наш последний разговор:
— Я завязал. У меня билет и виза на двадцать девятое. Скажи, ты еще примешь меня?
— Приезжай. Ты же знаешь, я всегда тебя жду.
— Спасибо, любимая моя.
Как часто я слышала эти слова раньше... Как долго ты не повторял их мне... Я верю. Я чувствую твою искренность.

[OlgaVital]

Два дня я радуюсь, готовлю целую программу, как встретить тебя, успокоить, отвлечь, Я прибираю в доме, закупаю продукты, приношу цветы, прихорашиваюсь.
В четыре часа утра двадцать пятого июля я просыпаюсь в поту, зажигаю свет, сажусь на кровати. На подушке — красный след, я раздавила огромного комара. Я не отрываясь смотрю на подушку — меня словно заколдовало это яркое пятно. Проходит довольно много времени, и, когда звонит телефон, я знаю, что услышу не твой голос. «Володя умер».
Вот и все, два коротких слова, сказанных незнакомым голосом. Тебя придавил лед, тебе не удалось разбить его.
В комнате с закрытыми окнами лежит твое тело. Ты одет в черный свитер и черные брюки. Волосы зачесаны назад, лоб открыт, лицо застыло в напряженном, почти сердитом выражении. Длинные белые руки вяло сложены на груди. Лишь в них видится покой. Из тебя выкачали кровь и вкололи в вены специальную жидкость, потому что в России с покойными долго прощаются, прежде чем хоронить. Я одна с тобой, я говорю с тобой, я прикасаюсь к твоему лицу, рукам, я долго плачу. «Больше никогда» — эти два слова душат меня. Гнев сжимает мне сердце. Как могли исчезнуть столько таланта, щедрости, силы? Почему это тело, такое послушное, отвечающее каждой мышцей на любое из твоих желаний, лежит неподвижно? Где этот голос, неистовство которого потрясало толпу? Как и ты, я не верю в жизнь на том свете.
Как и ты, я знаю, что все заканчивается с последней судорогой, что мы больше никогда не увидимся. Я ненавижу эту уверенность.
Уже ночь. Я включаю нашу настольную лампу. Золотистый свет смягчает твое лицо. Я впускаю скульптора, который поможет мне снять посмертную маску. Это очень верующий пожилой человек. Его размеренные движения меня успокаивают. Пока он разводит гипс, я мажу твое лицо вазелином, и мне кажется, что оно разглаживается у меня под пальцами.
Последняя ласка — как последнее успокоение. Потом мы молча работаем. Я несколько лет занималась скульптурой, я знаю, как делаются слепки, я вспоминаю почти забытые движения, эта работа вновь окунает меня в простоту жизни.
Старый скульптор шепчет последнюю молитву. Все кончено.
Маска будет отлита в бронзе в трех экземплярах. Что касается остального — я поручаю все нашему старому другу.
На твоем письменном столе лежала посмертная маска Пушкина. Некоторые находят эту традицию мрачной, других шокирует, если они видят такую вещь на стене. Но я думаю, что артист принадлежит всем. Он раз и навсегда отдает себя тем, кто его любит.
Я провожу ночь, сидя у тебя в изголовье, погрузившись в воспоминания. Будущее для тебя кончилось. Свое будущее я плохо представляю. Все, что я делала эти несколько часов, я делала вместе с тобой. Один на один. И теперь приходят друзья, чтобы положить тебя в гроб. Накатывает горе — волна за волной. Плач, крики, шепот, тишина и сорванные от волнения голоса, повторяющие твое имя. Пришли все. Некоторые приехали с другого конца страны, другие не уходили с вечера. Дом наполняется, как в большие праздники, балконы, коридор, лестничная площадка полны людей. Только все это — в необычной, давящей тишине. Приносят гроб, обитый белым. Тебя осторожно поднимают, укладывают, я поправляю подушку у тебя под головой. Твой врач Игорек спрашивает меня, может ли он положить тебе в руки ладанку. Я отказываюсь, зная, что ты не веришь в Бога. Видя его отчаяние, я беру ее у него из рук и прячу тебе под свитер. Гроб ставят в большом холле дома, чтобы все могли с тобой проститься.
В пять часов утра начинается долгая церемония прощания.
Среди наших соседей много артистов и людей, связанных с театром. Они идут поклониться тебе. И еще — никому неизвестные люди, пришедшие с улицы, которые уже все знали.
Москва пуста. Олимпийские игры в самом разгаре. Ни пресса, ни радио ничего не сообщили. Только четыре строчки в «Вечерке» отметили твой уход. Мы уезжаем из дома на «скорой помощи» с врачами реанимации, которые так часто вытягивали тебя. Мы приезжаем в театр, где должна состояться официальная церемония. Любимов отрежиссировал твой последний выход: сцена затянута черным бархатом, прожекторы направлены на помост, одна из твоих последних фотографий — черно-белая, где, скрестив руки на груди, ты серьезно смотришь в объектив, — висит, огромная, над сценой. Траурная музыка наполняет зал. Мы садимся. Я беру за руку твою бывшую жену, и мы обе садимся рядом с вашими сыновьями. Прошлое не имеет сейчас никакого значения.
Я чувствую, что в эту минуту мы должны быть вместе.
Надлежащим образом проинструктированная милиция установила барьеры, улицы заполняются людьми. Перед театром образуется очередь. Мы слышим приказы, передаваемые по рации. Вокруг театра полно милиции. Я поднимаюсь в кабинет Любимова. Он бледен, но полон решимости.
Он не отдаст эту последнюю церемонию на откуп чиновникам.
Он хочет, чтобы говорили только друзья. В конце концов официальные лица сдаются. Никакой неискренности не будет в этой последней встрече. Я возвращаюсь в зал, двери открывают — и потекла толпа. Москвичи пришли проститься со своим глашатаем. Тысячи лиц отпечатались у меня в памяти, каждый несет цветы — сцена вскоре вся усыпана ими, и сладковатый запах ударяет в голову. Люди видят нас, опускают глаза, прижимают руку к сердцу, многие плачут. Мы слышим с улицы возмущенные возгласы и крики, перекрывающие реквием: мне говорят, что квартал оцеплен, что милиции приказано не пускать людей, что «им» надо побыстрее закончить с похоронами. Мне это безразлично. Я смотрю на твое лицо, я немного загримировала тебя, потому что сегодня утром на рассвете лицо показалось мне совсем белым. Я заполняю свою душу этими дорогими чертами, я запоминаю их навсегда. Усталость, горе, звуки шагов вызывают нечто вроде галлюцинации. У меня впечатление, что ты дышишь, что у тебя шевелятся губы и приоткрываются глаза.
Петя берет меня за плечи. Я прихожу в себя. Надо держаться.
Врач — один из друзей — протягивает мне стакан с каплями нашатыря. Я смотрю вокруг, впечатление, что я снимаюсь в фильме и сцена закончится сейчас коротким режиссерским «стоп!». Толпа продолжает склоняться перед гробом в течение долгих часов. Потом отдают распоряжение вынести гроб. Шестеро друзей несут гроб к выходу. Меня окружают близкие.
На улице бьет в глаза яркий свет. Волнуется людское море, растянувшееся на километры. И над толпой поднимается твой голос — сотни людей взяли с собой магнитофоны и включили свои любимые песни. Мы садимся в автобус, гроб стоит в проходе, мы все сидим, как школьники, уезжающие на каникулы. Любимов машет большим белым платком людям, собравшимся на крышах, на каменных оградах, некоторые залезли на фонари. Автобус трогается. И часть огромной толпы бежит за автобусом до самого кладбища. Меня охватывает истерический смех, потому что из-за рытвин на дороге гроб подпрыгивает и твое тело соскальзывает. Нам приходится укладывать тебя обратно. Мы приезжаем на кладбище, на песчаную площадку, где в последний раз можно тебя поцеловать. Мне все труднее справляться с нервами. От вида искаженных болью лиц мне снова хочется захохотать. Может быть, я слишком много плакала?.. Я последняя наклоняюсь над тобой, прикасаюсь ко лбу, к губам. Закрывают крышку.
Удары молотка звучат в тишине. Гроб опускают в могилу, я бросаю туда белую розу и отворачиваюсь. Теперь надо будет жить без тебя.
Двадцать шестого июля я вхожу в твой кабинет. Единственное место, оставшееся нетронутым, — это рабочий стол. Все остальное перерыто, переставлено, переложено. Не осмелились только прикоснуться к рукописям. И когда я машинально укладываю в чемодан сотни листочков и передаю его одному из друзей, чтобы он спрятал, я еще не знаю, что просто спасаю твои стихи.
В последнюю минуту родители, очевидно, не решились подвергнуть цензуре и уничтожить то, что ты написал своей рукой. И этот мой поступок, понятый позже как воровство, позволил мне передать в ЦГАЛИ все, что ты создал бессонными ночами за годы тяжкой работы.
Я привезла этот маленький чемодан однажды утром в обычное серое здание, где и располагается архив. Там меня ждала группа женщин, которые, как только я вошла, по очереди обняли меня. У них в руках были букеты цветов, лица раскраснелись от жары и волнения, некоторые плакали.
Директриса, спотыкаясь на словах, поблагодарила меня за этот поступок, который все они поняли как самый чистый знак любви к тебе и к России. Как единственная наследница твоего творчества, я могла увезти все это за границу. Но я знаю, что никто не будет так внимательно и преданно хранить твои рукописи, как эти женщины. Я без колебаний оставила их у тебя на Родине. Я уверена, что ты хотел бы, чтобы это было именно так.
После похорон я возвращаюсь в Париж. Ища, на чем бы записать номер телефона, я нахожу твое последнее письмо.
Дата не проставлена, но я знаю, что оно написано до одиннадцатого июня восьмидесятого года:
«Мариночка, любимая моя, я тону в неизвестности. У меня впечатление, что я смогу найти выход, несмотря на то что я сейчас нахожусь в каком-то слабом и неустойчивом периоде.
Может быть, мне нужна будет обстановка, в которой я чувствовал бы себя необходимым, полезным и не больным.
Главное — я хочу, чтобы ты оставила мне надежду, чтобы ты не принимала это за разрыв, ты — единственная, благодаря кому я смогу снова встать на ноги. Еще раз — я люблю тебя и не хочу, чтобы тебе было плохо.
Потом все встанет на свое место, мы поговорим и будем жить счастливо.
Ты. В. Высоцкий».
Подпись «Ты», которую мы использовали в нашей переписке, появилась после того, как мы с тобой услышали однажды одну красивую индийскую притчу.
В день свадьбы невеста заперлась по обычаю в новом доме. Спустилась ночь, жених стучит в дверь, она спрашивает:
«Кто там?» Он отвечает: «Это я». Она не открывает. И так проходит много дней, и она не хочет открыть. Наконец он снова приходит однажды вечером. Она спрашивает: «Кто там?»
Он отвечает: «Это ты». Она открывает ему дверь и свое сердце.

[Папа-моряк]

Может, не совсем в тему, но... Более подходящей темы не нашёл.

До 11.12.2011 г. в Главном здании ГМИИ им. А.С. Пушкина (ул. Волхонка, д.12) проходит выставка
«Шемякин. Высоцкий. Две судьбы». Иллюстрации к стихам и песням Владимира Высоцкого».

Эта выставка - итог многолетней работы Михаила Шемякина, по его словам, «своеобразный художественно-графический памятник Владимиру Высоцкому и его творчеству». Художник создал 42 листа по числу лет, прожитых поэтом, а также «двойной портрет» художника и поэта. Выставка приурочена к выходу в свет книги Михаила Шемякина «Две судьбы», в которой объединены тексты песен Владимира Высоцкого, иллюстрации к ним и воспоминания художника о дружбе с поэтом. В записках Шемякина - ранее неизвестное о Высоцком, в частности о его восприятии творчества крупных европейских художников XX века. Иллюстрации к песням Владимира Высоцкого Шемякин распределил по темам: «Судьба», «Алкоголь», «Охота на волков», «Психбольница», «Цветы зла», «Гражданская война», «Великая Отечественная война», «Россия». Аналогично устроена и экспозиция выставки. Так, например, в центре - акварели, связанные с войнами, которые художник воспринимает как наиболее драматические.
Кроме картин, на выставке также представлены 12 эскизов, 6 фотографий В. Высоцкого и М. Шемякина в исполнении П. Бернара и М. Шемякина, рукописи и два письма поэта.

[юный овал]

В тему, в тему.
Первого декабря премьера фильма "Высоцкий. Спасибо, что живой".
Я иду на первый же сеанс.

[alecs]

Акватория Абхазии 1971г
мостик т/х"Грузия"


на палубе т/х "Грузия"

[loric]

Замечательные фотографии!Спасибо!

[loric]

Высоцкий Владимир "О слухах"

Сколько слухов наши уши поражает
Сколько сплетен разъедает словно моль
Ходят слухи будто всё подорожает абсолютно
А особенно поваренная соль

--RF-- И словно мухи тут и там ходят слухи по домам
А беззубые старухи их разносят по углам
Их разносят по углам

Слушай, слышал под землёю город строят
Да, говорят на случай ядерной войны
Да вы слыхали, скоро бани все закроют повсеместно
Навсегда и эти сведенья верны

--RF--

А вы знаете, Мамыкина снимают
За разврат его, говорят, за пьянство и за дебош
И кстати, кстати, вашего соседа забирают, негодяя
Потому что он на Берию похож

--RF--

Ой, что деется, вчерась траншею рыли
Так откопали две коньячные струи
Говорят, шпионы воду отравили вроде ядом
Ну, а хлеб теперь из рыбьей чешуи

--RF--

Закалённые во многих заварухах
Слухи ширятся, не ведая преград
Вот ходят сплетни, что не будет больше слухов абсолютно
Ходят слухи, будто сплетни запретят

[info]

alecs
Акватория Абхазии 1976г
мостик т/х"Грузия"

-------

эту Грузию порезали в апреле 1975 г .... Он был на Грузии в 1970 г

[alecs]

alecs
Акватория Абхазии 1976г
мостик т/х"Грузия"

-------

эту Грузию порезали в апреле 1975 г .... Он был на Грузии в 1970 г

Нет проблем info.
год исправил. Но год был 1971. фото.



о "Грузии". Со времён выхода книги Марины Влади "Владимир, или Прерванный полёт" считалось, что это судно немецкой постройки и досталось Советскому Союзу в качестве военного трофея. Однако польский филолог Д.Сиесс-Кжишковская (Danuta Siess-Krzyszkowska) написала, что на самом деле корабль построен в 1939 г. на польской верфи и был назван "Sobieski" – в честь знаменитого полководца и короля Речи Посполитой Я.Собеского. В 1950 г. корабль продали в СССР, где он и получил название "Грузия". В 1975 году судно было продано на слом в Италию, а капитан А.Гарагуля под командование получил новый корабль, имевший то же название.

[Путник]

Пробегала мимо районного книжного магазина (он входит в систему Московского Дома книги) и увидела рекламу с логотипом 1 канала о том, что в магазине можно купить собрание сочинений В.Высоцкого. Более полной инфорации не знаю. т.к. не смогла затормозить и зайти в книжный.

[info]

alecs,

1971 год так же верно как и то.что Грузия построена в Польше....

Грузия построена на заводе Swan, Hunter & W.Richardson город Low Walker в Англии........

а польская водка Sobieski тоже в честь полководца? и гостиницы и конкурс красоты?

Sobieski есть 2 города в Польше и 3 в США

Высоцкий много раз бывал на Грузии и др судах. На снимке рядом с Высоцким - Абдулов т е предположительно это свадебное путешествие 1970 г

[Мурка]

Пробегала мимо районного книжного магазина (он входит в систему Московского Дома книги) и увидела рекламу с логотипом 1 канала о том, что в магазине можно купить собрание сочинений В.Высоцкого. Более полной инфорации не знаю. т.к. не смогла затормозить и зайти в книжный.

там набор книжек с дисками по темам. блатные песни, песни о войне и так далее. а в книжке фотки и воспоминания
всего 10 книг по 200 рублей. по цене как вся дискография. а тут диски и книжка