Твитнуть
Каждый абзац отдельное воспоминание:
...В воскресенье 22 июня 1941 года, я проснулся поздно, где-то часов в десять утра. Умывшись и с ленцой позавтракав черным хлебом, запивая его кружкой чая, решил поехать к своей тетке. Приехав к ней, я увидел ее заплаканной. Расспросив, узнал, что началась война, и ее супруг Павел ушел в военкомат записываться добровольцем в Красную Армию. Наскоро попрощавшись, я решил не задерживаться и направился в общежитие Горьковского речного училища, где я в то время учился. По дороге в трамвае разговор шел о войне, о том, что она долго не продлиться. «Напала Моська на слона», - сказал один из пассажиров.
...В пятом часу утра нас разбудил гул самолетов. Мы собрались у штабной палатки. В небе над нами медленно летели на восток многие десятки немецких бомбардировщиков. Собственно, о войне никто и не подумал. Решили, что это маневры, либо наши, либо немецкие, и спокойно пошли к реке умываться. И пока мы умывались, на палаточный городок налетели немецкие самолеты и разбомбили наш полк. Примерно 60 -70 % личного состава полка погибли или были ранены во время этой первой бомбежки. Считайте, что от полка только название сохранилось. Мы вернулись к тому месту , где была наша палатка, а там - все перемешано с землей и кровью. Нашел свои сапоги, чьи – то галифе, а гимнастерку с портупеей – нет. Умываться шли к реке в трусах и в майках, так я на себя накинул какой-то гражданский пиджак (с убитых снять гимнастерку тогда не решился). Только тут мы поняли – это война…
...Я ждал повестки из военкомата, смутно понимая, что вокруг происходит. Уже 26-27 июня жители кинулись грабить брошенные магазины, наступило, фактически, полное безвластие, многие украинцы открыто говорили, без особого сожаления, что немцы придут в Житомир уже через считанные дни. Я уговаривал маму эвакуироваться, но она колебалась, говорила, что у нас нет денег, и мы просто пропадем на чужой стороне. И уже мама согласилась уезжать на Восток, собрала какой-то узелок, как из Новоград-Волынского с колонной беженцев пришел ее отец, мой дед, который ей сказал: "Пусть молодые уходят, а нас немцы не тронут". На следующий день мне принесли повестку из военкомата, я сразу явился туда, нас собрали в небольшую колонну, всего человек тридцать молодых парней, и, не позволив отлучиться домой за вещами, строем повели на Киев. Я даже с матерью проститься не успел... Вот так получилось... Только после войны узнал, что маму и деда убили немцы, вместе со всеми евреями Житомира, не успевшими уехать в эвакуацию... 18.000 человек расстреляли...
...Автоматы брали только немецкие - легкие, надежные, удобные. В наш чуть-чуть пыль или грязь попала - все, отказал. С нашего надо стрелять короткими очередями, чтобы не нагревался. Чуть нагрелся, и пули рядом начинают ложиться.
...Бригада, в составе которой я сражался, держалась до последнего, воевала достойно, но даже у нас, после каждого привала не досчитывались людей, началось дезертирство, нередко случалось, что и комсостав, иногда, «пропадал при неясных обстоятельствах»… Про «запасников» и пехоту даже говорить не приходится. Те тысячами сами уходили к немцам сдаваться. Я сам видел это, своими глазами… Это сейчас все еще пытаются подобный факт замолчать, но масштабы предательства в 1941 году действительно были страшными. Когда к Киеву отошли, то из рядовых красноармейцев остались в строю исключительно комсомольцы - русские и евреи, были еще отдельные украинцы – «восточники», и конечно, коммунисты и комсомольцы из комсостава. Такое у меня сложилось личное впечатление в те дни…
...Я работал секретарем военного трибунала дивизии в 1941 году. Нужно учесть, что тогда ведь даже штрафных подразделений еще не было, поэтому часто приговор выносили с такой формулировкой: "Осудить к двум годам лишения свободы условно, с направлением на фронт". Я бы не сказал, что уровень наказания был какой-то чрезмерно жестокий, хотя некоторые случаи, конечно, вызывали у меня внутреннее сомнение и даже протест. Например, дело курсанта, если не ошибаюсь, Ефмана, которое мы рассматривали еще в Свердловске. Там было военно-политическое училище, которое готовило политруков. И перед самой отправкой на фронт этот курсант написал письмо девушке, с которой он дружил, с примерно такими словами: "Все, сдаем последние экзамены, и поедем на фронт исправлять ошибки наших незадачливых дипломатов". Но это письмо прочитал и отец этой девушки, который заявил куда следует, и вот за такие слова ему дали пять лет, хотя было совершенно понятно, что это обычный мальчишка, который просто решил выразиться красиво... Или, например, дело одного солдата, который высказался насчет авиации. Сидя в окопе и наблюдая за господством немцев в воздухе, он заявил: "Вот так вот, готовились, готовились, а смотрите какое превосходство у немцев". И за такие разговоры ему приписали пораженческие настроения и влепили 58-ю статью...
...Пленные немцы были совсем не такие, как их рисовали нам в училище. Эти были крепкие, загорелые, стриженные под бокс (наших солдат стригли «под ноль»), воротники расстегнуты, рукава закатаны. Стали допрашивать. Я знал немецкий язык, и переводил на этом допросе. На все вопросы немцы отвечали одинаково – «Сталин капут! Москва капут! Руссише швайн!». Предупредили : не дадите сведений – расстреляем. Ответ не изменился. Стали их расстреливать по одному. Никто из шести немцев - не сломался, держались перед смертью твердо, как настоящие фанатики.
...Вечером того же дня к нам добрался командир. Сказал, что мы в полном окружении, что Минск уже, видимо, взят гитлеровцами, и передал приказ – выходить из окружения мелкими группами. Мы, молодые лейтенанты, отказывались в это поверить, приняли командира за лазутчика или провокатора, но когда увидели комиссара нашего полка уже в солдатской гимнастерке без знаков различия и в дырявой шинели, стриженного под красноармейца – то стало ясно, что наше положение аховое…
...Произвели телесный досмотр, в протокол записали – еврей. И приговор – партизанский разведчик. Расстрел. Я видел, как немец пишет в протоколе слово – «шиссен», он даже произнес его вслух, но я сделал вид, что не понимаю. Я был единственный в камере, кто уже имел официальный приговор – расстрел. Ждал смерти ежедневно. Какие-то странные мысли лезли в голову – а где расстреливают? В тюремном дворе? Или повезут за город к месту расстрела? Один из товарищей по камере сказал - а может еще не все потеряно? И посоветовал – Загадай себе сон, приснится земля – смерть, вода – жизнь (у многих народов есть поверье – вода к добру снится). Загадал. И мне приснился сон: иду по большому, без конца и без края , черному, вспаханному полю. Иду очень долго, стремлюсь это поле перейти, преодолеть. Наконец, поле кончается, появляется море, и по освещенному утренним солнцем берегу идет мой родной дядя (который был на фронте и тоже вернулся с войны живым). И сон оказался вещим. Немецкая машина тотального уничтожения где-то дала сбой, обо мне на время забыли…
...Вокруг, на всех дорогах и тропинках , уже ходили немцы и даже полицаи(!), прочесывающие леса. Видели, как по дорогам мимо нас гонят на запад тысячные колонны пленных. Мы - были потрясены увиденным, мне не передать словами, что творилось в моей душе в эти минуты. Людьми овладело отчаяние. Продовольствия не было, патроны на счет.
...Отношение к политрукам? Никакое! В атаке я их видел только один раз. Обычно политруки появлялись на передовой только когда наступало затишье. Я не помню чтобы кто-то в атаках кричал «За Родину» или там «За Сталина». Шли вперед с криком «Ура», диким воем и матом на устах.
...Они вроде только-только уехали от нас на фронт, и буквально едва ли не через неделю навещают нас раненые и рассказывают про бои в Сталинграде страшные вещи: "Ребята, там такая мясорубка, что можно только мечтать о ранении, потому что оттуда только две дороги, или в госпиталь или в землю..."
...Когда ты идешь в разведгруппе брать пленного, то хоть стакан водки выпей, зубы стучать будут от страха. А как на нейтралку лег - все прошло, никакого волнения, все абсолютно четко, ясно. Все слышишь, как веточка треснула, птица вспорхнула, снег с ветки упал. Вот этот озноб, он тобой поборим.
...Паника в Москве началась 15 октября. Я видел, как рабочие завода Серп и Молот вышли на площадь Ильича, от которой начинался знаменитый Владимирский Тракт, а ныне шоссе Энтузиастов. Именно по этой дороге, бросая на произвол судьбы свои предприятия и рабочих, бежали из Москвы всякие чиновники. Бежали с домочадцами и со всем скарбом. Для этой цели многие взяли грузовики, принадлежащие не им лично, а заводам, заправили их бензином, захватили много бочек бензина с собой, погрузили все свое добро, и рванули на восток. Но рабочие этому воспрепятствовали: как же так? Начальство бежт, а ас тут бросает без руководства?! Рабочие стали останавливать эти машины, вышвыривать оттуда этих чиновников с визжащими семьями, вышвыривать на дорогу имущество и тут же его разворовывать.
...Вечером мы перешли на новые позиции, и, причем нам тогда сообщили, чтобы мы были начеку, потому что против нас могут стоять власовцы. Почему так решили? Да потому что немцы семечки не едят, а там вокруг все было буквально усыпано шелухой.
...Шли ночью колоннами по 40-50 человек, даже не думая, а что стало с танками Рядом с нами драпал на коне какой-то полковник. Вдруг он разворачивает коня и скачет к нашей колонне. У нас впереди шел молодой солдат, киргиз. Полковник подлетает на коне к этому солдату и стреляет ему в голову из пистолета. Наповал. Орет нам –«Стоять! Назад!». Вспомнил сволочь об ответственности за отступление, а парнишку убил ни за что, ни про что…
...Я не знаю, как получилось… Я только помню, что перед первой атакой нам выдали по десять патронов на винтовку. А потом я стою, затвором щелкаю, стреляю, а у меня уже нет патронов. Вдруг какой-то хлопает меня по плечу солдат: «Хватит, немец уже убежал». Вокруг трупы наших штрафников, а я живой. Думаю: «Как же так?» Ничего не понимаю, как будто помешался.
...С дивизионной разведкой хорошие взаимоотношения были. После удачных поисков и мы, и они иногда придерживали немцев. Держали их у себя, кормили. Если им ставили задачу взять языка, а у нас был "лишний" немец, то мы им отдавали. Так же и они нам. Это же жизнь... Если оборона жесткая ты поди попробуй языка взять! Так что выручали друг друга.
...Командир взвода штрафников, старший лейтенант, был тоже не простой. Власть у него была большая. Он мог под видом неподчинения расстрелять, могли любое наказание применить. А у него было любимое наказание, посадить на бруствер стеной к противнику. Расстояние до немецких окопов было метров 250-300. Наказанный садился на бруствер спиной к немцам, ногами в траншею. Если оставался жив - хорошо, если нет - списывали. Он отдавал какой-то приказ, а я ему что-то в ответ сказал. Он на меня посмотрел: "На 30 минут на бруствер". Вот так. Два солдата меня охраняют. Я сел. Немцы не стреляют. Видимо уже знают, в чем дело. Один солдат мне говорит: "Слушай, ты имей в виду, не важны эти 30 минут, а важна последняя минута. Если успеешь спрыгнуть - будешь жить, а не успеешь - тебе хана". Я 30 минут отсидел. Они дают команду: "Прыгай". Прыгнул. Пуля мимо вжик... Остался жив. Примерно через три недели батальон пошел в разведку боем. Нас вернулось двадцать два человека, причем половина из них ранена.
Я помню. Герои ВОВ. Книга памяти.
...В воскресенье 22 июня 1941 года, я проснулся поздно, где-то часов в десять утра. Умывшись и с ленцой позавтракав черным хлебом, запивая его кружкой чая, решил поехать к своей тетке. Приехав к ней, я увидел ее заплаканной. Расспросив, узнал, что началась война, и ее супруг Павел ушел в военкомат записываться добровольцем в Красную Армию. Наскоро попрощавшись, я решил не задерживаться и направился в общежитие Горьковского речного училища, где я в то время учился. По дороге в трамвае разговор шел о войне, о том, что она долго не продлиться. «Напала Моська на слона», - сказал один из пассажиров.
...В пятом часу утра нас разбудил гул самолетов. Мы собрались у штабной палатки. В небе над нами медленно летели на восток многие десятки немецких бомбардировщиков. Собственно, о войне никто и не подумал. Решили, что это маневры, либо наши, либо немецкие, и спокойно пошли к реке умываться. И пока мы умывались, на палаточный городок налетели немецкие самолеты и разбомбили наш полк. Примерно 60 -70 % личного состава полка погибли или были ранены во время этой первой бомбежки. Считайте, что от полка только название сохранилось. Мы вернулись к тому месту , где была наша палатка, а там - все перемешано с землей и кровью. Нашел свои сапоги, чьи – то галифе, а гимнастерку с портупеей – нет. Умываться шли к реке в трусах и в майках, так я на себя накинул какой-то гражданский пиджак (с убитых снять гимнастерку тогда не решился). Только тут мы поняли – это война…
...Я ждал повестки из военкомата, смутно понимая, что вокруг происходит. Уже 26-27 июня жители кинулись грабить брошенные магазины, наступило, фактически, полное безвластие, многие украинцы открыто говорили, без особого сожаления, что немцы придут в Житомир уже через считанные дни. Я уговаривал маму эвакуироваться, но она колебалась, говорила, что у нас нет денег, и мы просто пропадем на чужой стороне. И уже мама согласилась уезжать на Восток, собрала какой-то узелок, как из Новоград-Волынского с колонной беженцев пришел ее отец, мой дед, который ей сказал: "Пусть молодые уходят, а нас немцы не тронут". На следующий день мне принесли повестку из военкомата, я сразу явился туда, нас собрали в небольшую колонну, всего человек тридцать молодых парней, и, не позволив отлучиться домой за вещами, строем повели на Киев. Я даже с матерью проститься не успел... Вот так получилось... Только после войны узнал, что маму и деда убили немцы, вместе со всеми евреями Житомира, не успевшими уехать в эвакуацию... 18.000 человек расстреляли...
...Автоматы брали только немецкие - легкие, надежные, удобные. В наш чуть-чуть пыль или грязь попала - все, отказал. С нашего надо стрелять короткими очередями, чтобы не нагревался. Чуть нагрелся, и пули рядом начинают ложиться.
...Бригада, в составе которой я сражался, держалась до последнего, воевала достойно, но даже у нас, после каждого привала не досчитывались людей, началось дезертирство, нередко случалось, что и комсостав, иногда, «пропадал при неясных обстоятельствах»… Про «запасников» и пехоту даже говорить не приходится. Те тысячами сами уходили к немцам сдаваться. Я сам видел это, своими глазами… Это сейчас все еще пытаются подобный факт замолчать, но масштабы предательства в 1941 году действительно были страшными. Когда к Киеву отошли, то из рядовых красноармейцев остались в строю исключительно комсомольцы - русские и евреи, были еще отдельные украинцы – «восточники», и конечно, коммунисты и комсомольцы из комсостава. Такое у меня сложилось личное впечатление в те дни…
...Я работал секретарем военного трибунала дивизии в 1941 году. Нужно учесть, что тогда ведь даже штрафных подразделений еще не было, поэтому часто приговор выносили с такой формулировкой: "Осудить к двум годам лишения свободы условно, с направлением на фронт". Я бы не сказал, что уровень наказания был какой-то чрезмерно жестокий, хотя некоторые случаи, конечно, вызывали у меня внутреннее сомнение и даже протест. Например, дело курсанта, если не ошибаюсь, Ефмана, которое мы рассматривали еще в Свердловске. Там было военно-политическое училище, которое готовило политруков. И перед самой отправкой на фронт этот курсант написал письмо девушке, с которой он дружил, с примерно такими словами: "Все, сдаем последние экзамены, и поедем на фронт исправлять ошибки наших незадачливых дипломатов". Но это письмо прочитал и отец этой девушки, который заявил куда следует, и вот за такие слова ему дали пять лет, хотя было совершенно понятно, что это обычный мальчишка, который просто решил выразиться красиво... Или, например, дело одного солдата, который высказался насчет авиации. Сидя в окопе и наблюдая за господством немцев в воздухе, он заявил: "Вот так вот, готовились, готовились, а смотрите какое превосходство у немцев". И за такие разговоры ему приписали пораженческие настроения и влепили 58-ю статью...
...Пленные немцы были совсем не такие, как их рисовали нам в училище. Эти были крепкие, загорелые, стриженные под бокс (наших солдат стригли «под ноль»), воротники расстегнуты, рукава закатаны. Стали допрашивать. Я знал немецкий язык, и переводил на этом допросе. На все вопросы немцы отвечали одинаково – «Сталин капут! Москва капут! Руссише швайн!». Предупредили : не дадите сведений – расстреляем. Ответ не изменился. Стали их расстреливать по одному. Никто из шести немцев - не сломался, держались перед смертью твердо, как настоящие фанатики.
...Вечером того же дня к нам добрался командир. Сказал, что мы в полном окружении, что Минск уже, видимо, взят гитлеровцами, и передал приказ – выходить из окружения мелкими группами. Мы, молодые лейтенанты, отказывались в это поверить, приняли командира за лазутчика или провокатора, но когда увидели комиссара нашего полка уже в солдатской гимнастерке без знаков различия и в дырявой шинели, стриженного под красноармейца – то стало ясно, что наше положение аховое…
...Произвели телесный досмотр, в протокол записали – еврей. И приговор – партизанский разведчик. Расстрел. Я видел, как немец пишет в протоколе слово – «шиссен», он даже произнес его вслух, но я сделал вид, что не понимаю. Я был единственный в камере, кто уже имел официальный приговор – расстрел. Ждал смерти ежедневно. Какие-то странные мысли лезли в голову – а где расстреливают? В тюремном дворе? Или повезут за город к месту расстрела? Один из товарищей по камере сказал - а может еще не все потеряно? И посоветовал – Загадай себе сон, приснится земля – смерть, вода – жизнь (у многих народов есть поверье – вода к добру снится). Загадал. И мне приснился сон: иду по большому, без конца и без края , черному, вспаханному полю. Иду очень долго, стремлюсь это поле перейти, преодолеть. Наконец, поле кончается, появляется море, и по освещенному утренним солнцем берегу идет мой родной дядя (который был на фронте и тоже вернулся с войны живым). И сон оказался вещим. Немецкая машина тотального уничтожения где-то дала сбой, обо мне на время забыли…
...Вокруг, на всех дорогах и тропинках , уже ходили немцы и даже полицаи(!), прочесывающие леса. Видели, как по дорогам мимо нас гонят на запад тысячные колонны пленных. Мы - были потрясены увиденным, мне не передать словами, что творилось в моей душе в эти минуты. Людьми овладело отчаяние. Продовольствия не было, патроны на счет.
...Отношение к политрукам? Никакое! В атаке я их видел только один раз. Обычно политруки появлялись на передовой только когда наступало затишье. Я не помню чтобы кто-то в атаках кричал «За Родину» или там «За Сталина». Шли вперед с криком «Ура», диким воем и матом на устах.
...Они вроде только-только уехали от нас на фронт, и буквально едва ли не через неделю навещают нас раненые и рассказывают про бои в Сталинграде страшные вещи: "Ребята, там такая мясорубка, что можно только мечтать о ранении, потому что оттуда только две дороги, или в госпиталь или в землю..."
...Когда ты идешь в разведгруппе брать пленного, то хоть стакан водки выпей, зубы стучать будут от страха. А как на нейтралку лег - все прошло, никакого волнения, все абсолютно четко, ясно. Все слышишь, как веточка треснула, птица вспорхнула, снег с ветки упал. Вот этот озноб, он тобой поборим.
...Паника в Москве началась 15 октября. Я видел, как рабочие завода Серп и Молот вышли на площадь Ильича, от которой начинался знаменитый Владимирский Тракт, а ныне шоссе Энтузиастов. Именно по этой дороге, бросая на произвол судьбы свои предприятия и рабочих, бежали из Москвы всякие чиновники. Бежали с домочадцами и со всем скарбом. Для этой цели многие взяли грузовики, принадлежащие не им лично, а заводам, заправили их бензином, захватили много бочек бензина с собой, погрузили все свое добро, и рванули на восток. Но рабочие этому воспрепятствовали: как же так? Начальство бежт, а ас тут бросает без руководства?! Рабочие стали останавливать эти машины, вышвыривать оттуда этих чиновников с визжащими семьями, вышвыривать на дорогу имущество и тут же его разворовывать.
...Вечером мы перешли на новые позиции, и, причем нам тогда сообщили, чтобы мы были начеку, потому что против нас могут стоять власовцы. Почему так решили? Да потому что немцы семечки не едят, а там вокруг все было буквально усыпано шелухой.
...Шли ночью колоннами по 40-50 человек, даже не думая, а что стало с танками Рядом с нами драпал на коне какой-то полковник. Вдруг он разворачивает коня и скачет к нашей колонне. У нас впереди шел молодой солдат, киргиз. Полковник подлетает на коне к этому солдату и стреляет ему в голову из пистолета. Наповал. Орет нам –«Стоять! Назад!». Вспомнил сволочь об ответственности за отступление, а парнишку убил ни за что, ни про что…
...Я не знаю, как получилось… Я только помню, что перед первой атакой нам выдали по десять патронов на винтовку. А потом я стою, затвором щелкаю, стреляю, а у меня уже нет патронов. Вдруг какой-то хлопает меня по плечу солдат: «Хватит, немец уже убежал». Вокруг трупы наших штрафников, а я живой. Думаю: «Как же так?» Ничего не понимаю, как будто помешался.
...С дивизионной разведкой хорошие взаимоотношения были. После удачных поисков и мы, и они иногда придерживали немцев. Держали их у себя, кормили. Если им ставили задачу взять языка, а у нас был "лишний" немец, то мы им отдавали. Так же и они нам. Это же жизнь... Если оборона жесткая ты поди попробуй языка взять! Так что выручали друг друга.
...Командир взвода штрафников, старший лейтенант, был тоже не простой. Власть у него была большая. Он мог под видом неподчинения расстрелять, могли любое наказание применить. А у него было любимое наказание, посадить на бруствер стеной к противнику. Расстояние до немецких окопов было метров 250-300. Наказанный садился на бруствер спиной к немцам, ногами в траншею. Если оставался жив - хорошо, если нет - списывали. Он отдавал какой-то приказ, а я ему что-то в ответ сказал. Он на меня посмотрел: "На 30 минут на бруствер". Вот так. Два солдата меня охраняют. Я сел. Немцы не стреляют. Видимо уже знают, в чем дело. Один солдат мне говорит: "Слушай, ты имей в виду, не важны эти 30 минут, а важна последняя минута. Если успеешь спрыгнуть - будешь жить, а не успеешь - тебе хана". Я 30 минут отсидел. Они дают команду: "Прыгай". Прыгнул. Пуля мимо вжик... Остался жив. Примерно через три недели батальон пошел в разведку боем. Нас вернулось двадцать два человека, причем половина из них ранена.
Я помню. Герои ВОВ. Книга памяти.
Комментарий