По пути из «варягов в греки»

[Seneca]

Тюменев И.Ф. По пути из «варяг в греки». (Путевые впечатления) // Исторический вестник, 1893. – Т. 51. - № 3. – С. 804-828.
источник сайт http://www.memoirs.ru
ПО ПУТИ ИЗ «ВАРЯГОВ В ГРЕКИ»
(Путевые впечатления).
I.

ЕСТЬ НА РУСИ старинная примета, что дождь предвещает благополучие. Все участники деревенского свадебного поезда обыкновенно бывают очень довольны, если молодых на обратном пути от венца смочит дождем. Это к счастью, говорят они, к обилию!
Если верить этой примете, то путешествие мое началось при самых благоприятных условиях: не успев еще подехать к пристани Шлиссельбургского пароходства, у Летнего сада, я уже очутился в положении самого счастливого новобрачного. Дождь на этот раз действовал, очевидно, не посмотрев в святцы, и в начале июня моросил с чисто осенним коварством, тихо, незаметно, но в то же время упорно и методично пронизывая насквозь свою жертву.
Пароход тронулся, но о наслаждении видами окрестностей Петербурга, конечно, не могло быть и речи. Небо было покрыто сплошною, безпросветною массою, а берега Невы задернуты густым, серым пологом. Ничего более не оставалось делать, как, в надежде на лучшее будущее, отправиться в каюту.
Однако и в каюте первого класса мне не сиделось. Чинно, в глубоком молчании расположились там в ряд пассажиры, большею частию, дачники, неподвижно уставив глаза в одну точку. Все словно погружены в какия-то важный думы и соображения; лица у всех серьезные, с каким-то однообразным выражением не то важности, не то скуки.
Совершенно иная картина развертывается перед зрителем в каюте второго класса. Там гул стоит от разговоров, которые все идут crescendo, по мере того, как собеседники начинают наведываться к благодетельному окошечку в глубине каюты, с торчащей за ним усатою, не выспавшеюся фигурою. Здесь сразу сказывается жизнь, текущая вольно, без всяких стеснений, и жизнь своеобразная. Вы сразу чувствуете, что попали в особое царство, в царство мелкой промышленности, торговли, судоходства, что Петербург с его интересами, которые только что занимали вас, уже пропал куда-то, что вы теперь на Неве и дышите её особою атмосферою.
Зачалил, и шабаш: валяй до самых порогов! — вырывается из общего гула отдельная фраза.
— Слышу, что за стук на палубе,— раздается с другой стороны:— проснулся, выхожу: я один, а кругом никого уж нет, все на лодку бросились...
— Мы, брат, из Шлюшина да из Ладоги не выходим...
— А кирпич почем у вас?..
— И сейчас это он тебе молебен, там уж сколько твоего усердия будет...
— Покажите, — говорю, свидетельство, документа...
Публика, по большей части, расположилась за отдельными столиками, стоящими в два ряда вдоль стен каюты.
За одним из них сидит компания мелких дровяников, пьет чай и беседует о каком-то Тимофее Филатове, который взял 20 грузов.
— Двадцать грузов! —умиляется один из собеседников: — ведь надо почувствовать! Двадцать грузов!
— А ты знаешь, Тимофей Филатов 1.200 рублей выиграл, — продолжают между собою остальные.
— Во что?
— А в стуколку.
— Это тебе кто сказал?
— Коли говорят, так ты слушай.
— А я тебе на это вот что скажу: Тимофей-то Филатов против матери молчит во как! Взял он двадцать грузов, а она, возьми, да и передай их...
Но третий собеседник, очевидно, не может хладнокровно слышать о таком количестве и опять начинает умиляться:
— Ведь если теперь десять грузов, и то много... — но его не слушают.
— У ней было оставлено 4 груза, это — пожалуй, это — я согласен, и больше никаких! Если бы теперь по твоему Тимоѳей-то Филатов выиграл, так...
— Да нет, ты слушай, —снова перебивает третий: —ведь д-в-а-д- ц-а-ть грузов!
— Когда коровы красные пойдут вперед, так погода хорошая,— вдруг неожиданно раздается на всю каюту чей-то громкий голос.
У другого столика помещаются трое молодых людей, совершенно отличных от остального общества. Это, как видно, туристы, судя по их ручным чемоданчикам и плетеной корзинке
Шлиссельбургская крепость.
с сестньши припасами. Все они, не смотря на тесноту, шум и разные неудобства, находятся в наилучшем настроении духа, шутят и смеются. Один из них, под говор товарищей, наскоро набрасывает в походный альбом фигуру дремлющей напротив старухи торговки.
В углу у буфета расположилась компания шлюшинцев вокруг своего батюшки, в коричневой рясе, и внимательно слушает его рассказ.
Я говорю: чудак ты этакой, — продолжаете батюшка: — ведь она — серебряная ложка; 84 пробы, значит. Ну, 25 рублей стоит, 2 фунта весу, а ты с ней этак обращаешься...
— Немного наискось от них идет повествование о каком-то казусном деле с чинами речной полиции.
Я вышел на палубу. Дождь шел по прежнему. Красивые берега Невы были положительно неузнаваемы. На палубе ежились и кутались несчастные третьеклассники.
Мимо нас, недалеко от порогов, гордо прошел Ладожский пароход «Валамо», вероятно, еще не подозревавший своей печальной участи, которая постигла его почти на этом же месте, недели две спустя.
Хотя и говорится, что нагому нечего бояться разбойников, а мокрому — дождя, тем не менее я решил снова, хоть на время, ретироваться в каюту. В дверях я столкнулся с одним из туристов, храбро взбиравшимся на верх с альбомом в руке. Внизу оба его товарища также были вооружены карандашами. Один из них что-то набрасывал в альбом, другой, с веселою улыбкой, зачерчивал с натуры сапоги и полы кафтанов верхней публики, видимые сквозь неболыпия окна над потолком каюты. Вид действительно был интересен: у каждой пары ног своя поза, своя экспрессия.
Я поместился на свободном местечке, недалеко от шлюшинцев. Беседа с батюшкою у них продолжалась.
— Папирос с предсказаниями не будет, новый градоначальник запретил, — сообщает один из них во всеобщее сведение.
— Про Петербурга что и говорить, — отзывается батюшка: — там все хорошо; везде порядок. Там еще при прежнем градоначальник и водкой до обедни не торговали. Опять же в трактирах: кто в общую залу входит, должен шляпу снять и помолиться.
— Да, и чтобы собак не водить.
— А у нас нельзя порядочному человеку и в зал войти.
Слушатели оживляются.
— Захотели от нашего города! — восклицает один.
— У нас свои права! — с иронией подхватывает другой. — Торгуй хоть все сутки, запрету не будет.
Близость духовного лица настраивает всех в нравственно-обличительный тон.
— Василий Иваныч, — обращается к одному из них слушатель, тоже шлиссельбуржец, из противоположного конца каюты: — Василий Иваныч, у нас не то что собак, а лошадей скоро в трактир водить станут.
— Хоть сейчас! —восклицает Василий Иванович: — только бы водку пили, да буфетчику доход был.
— Только бы доход давали!— смеются остальные.
— Но один из собеседников, тоже разинувший было рот для смеха, вдруг останавливается.
— Да какой же от лошади доход-то? — спрашивает он.
— А от собаки?—отвечает вопросом же Василий Иванович...
— Собака сахару поест...
— Господа! Красные Сосны! — раздается сверху голос молодого туриста, и оба его товарища спешат на палубу. Я давно уже не видел этих исторических сосен и тоже поднялся на верх.
II.
Впереди, на возвышенности леваго берега Невы, видна жиденькая группа почти засохших сосен, окруженных невысокою оградою. Под соснами темнеет силуэт памятника.
Турист, вызвавший товарищей на палубу, уже стоит у борта и вглядывается вдаль.
— Набросали что ни будь? —спросили его товарищи.
— Только альбом понапрасну вымочил, —засмеялся он, махнув рукою. — Вот, господа, и Красные Сосны. Станьте рядком и внемлите благоговейно глаголу музы: когда Петр после взятия Шлиссельбурга направился в следующем году к Ниеншанцу, он остановился здесь лагерем на ночлег; здесь, как красноречиво выразился кто-то, была проведена последняя ночь старой Руси. Все место было покрыто густым сосновым лесом. Говорят, что царская палатка была разбита под этими соснами; другие же утверждают, будто сосны эти посажены солдатами по приказанию самого Петра.
— Что-то не верится, — заметил один из слушателей: — чтобы Петр, шедший на такое дело, как взятие крепости у шведов, мог заниматься посадкой деревьев, в лесу, нареке, которая еще далеко не была упрочена за ним.
— Пожалуй, вы правы, и древность сосен подтверждается еще другим сказанием, которое едва ли могло возникнуть в прошлом столетии; оно у меня записано.
Он порылся в кармане и вынул записную книжку.
— Сказание это относится к концу XVI века. Во время шведской войны, в последние годы царствования Грозного, шведский полководец Делагарди явился с войском близь берегов Невы. Делагарди был колдун и с помощью чар мог делать что ему угодно. В то время на этом месте был непроходимый лес, но он без труда провел своих солдат через трущобу и расположился на отдых под Красными Соснами, не подозревая. что местные колдуны давно уже следят за ним. Не знал он также, что самая большая сосна, под которою он расположился на ночлег, была испокон веков зачарована. Ночью он проснулся от страшной, давившей его тяжести. Оказалось, что на шее у него за ночь выросла огромная сосна. Делагарди призвал на помощь всю свою силу и кое-как с помощью заклинаний успел освободиться от дерева, но эта выходка русских колдунов так напугала его, что на другое же утро он спешно покинул Невские берега.
— Исполать русским колдунам, — засмеялись слушатели: — впрочем корелы издавна славились своим ведовством. Не найдется ли у вас еще какой легенды в записной книжке?
Рассказчик заглянул в свою книжку.
— Говорят еще, — прочел он: — что в языческия времена на этом месте росла священная роща, и окрестная вод собиралась сюда приносить жертвы богам и решать свои споры на суде старшин. Прибавляют, что впоследствии здесь будто бы существовала некоторое время христианская церковь. Вот и все, а других легенд не знаю.
— Есть и еще одна,- заметил я, подходя к молодым людям: — и если вы, господа, как я вижу, интересуетесь легендами, то, быть может, прослушаете и эту, хотя предупреждаю заранее, что она едва ли достовернее предания о Делагарди. Я слышал ее еще в детстве. Во время осады Шлиссельбурга, Петр приехал на это место и, заметив высокия сосны, с вершины которых была видна крепость, устроил на них небольшую палатку, куда поднимался ежедневно, с целью следить издали за действиями неприятеля. Но шведы скоро разсмотрели палатку на вершине деревьев, а затем узнали и самого царя. В следующую же ночь с крепостной стены было направлено на эти сосны орудие, и неприятель ожидал только момента, когда Петр поднимется на свой обсервационный пункт. Между тем какой-то русский солдатик заметил, что на стене в крепости творится что-то недоброе; разглядел он, в какую сторону направлена пушка, и, зная неустрашимость Петра, решился действовать втихомолку. Ночью он устроил свой мундир на подобие царского и рано поутру, когда государь еще почивал, смело появился на вершине сосен. Грянула пушка, и солдатик был убит наповал. Проснувшись, Петр с удивлением узнал об угрожавшей ему опасности. Такова легенда, но, как уже сказано, за достоверность её поручиться трудно.
— Не известно ли вам, кем поставлен этот памятник под соснами? — обратился ко мне турист с записною книжкою.
— По этому поводу тоже могу кое-что вам сообщить. Я нашел эти сведения, перелистывая «Иллюстрацию» сороковых годов, где помещен и рисунок памятника, не задолго перед тем открытого.
— Значить, теперь от легенд переходим к так называемым «истинным происшествиям»?
— Совершенно справедливо. Здесь также приходится начинать с Петра. В числе поселенцев, переведенных им из Белозерска в Шлиссельбургский уезд, находилось семейство Спиридоновых. Люди они были способные. Один из них служил даже в качестве дворцового печника. Сын его, Кирилл, столяр по ремеслу, был в то же время каменотесом, печником, штукатуром, маляром, позолотчиком, полотером и, наконец, садовником. В силу таких разнообразных способностей, ему неоднократно приходилось исполнять всевозможные работы при постройке новых дворцов. По, помимо своей даровитости, Спиридонов обладал и русскою широкою натурой. Будучи родом из села Путилова и хорошо знакомый с местностью Красных Сосен и связанным с нею преданием, этот мужичек заду- мал навсегда утвердить здесь память о Петре и соорудить на свой счет приличный памятник. Ему не пришлось осуществить при жизни своего намерения, но старик принял меры, чтоб оно, все таки, исполнилось хотя и после его смерти. Подозвав к своей постели старшего из четырех сыновей, умирающий завещал ему непременно поставить под Красными Соснами памятник государю Петру I, обещая за это благословение Божие. Он умер. Старшие сыновья его, Николай и Михайло, сами ремеслом каменотесы, долго думали, как приняться за дело, и наконец решились обратиться к правительству о разрешении на постановку памятника. На их просьбу вскоре последовало высочайшее соизволение, и братья немедленно приступили к работам по утвержденному рисунку. Младшие братья, Аѳанасий и Никита, в свою очередь, обнесли всю площадку сосен каменною оградою, проложили тротуар через проходящую мимо сосен Архангельскую дорогу и устроили спуск к Неве из 70 ступеней. Таким образом, мечта покойного Кирилла Спиридонова осуществилась. Судя по рисунку в «Иллюстрации», общий вид памятника с оградою и широкою каменною лестницей, окруженною густым сосновым лесом, был очень красив.
— А теперь, — подхватил один из слушателей, указывая на удалявшияся сосны: — грустно и глядеть на все это. Вместо соснового бора — жалкий кустарник; сосны высохли, лестница развалилась, ограда и самый памятник сильно обветшали и нуждаются в ремонте, а кто произведет его, кто поддержит эти разрушающиеся остатки?
— Верно, придется подождать, не явится ли опять какой ни будь добрый мужичек, — заметил другой.
III.
Но вот справа показалась красивая, покрытая сосновым лесом Преображенская гора, а впереди выросли из воды стены крепости и раскинувшийся на левом берегу городок. Пароход миновал здание ситцевой мануфактуры, находящееся между городком и Преображенскою горою, на особом острове, и через несколько минут наши шлюшинцы, с батюшкою во главе, дровяники, судовщики, торговки, нестройною толпою потянулись по брошенному трапу на пристань.
Дождь шел не переставая, и мы вместе с новыми знакомыми (которые оказались художниками, недавно окончившими академию) направились в ближайшую гостиницу, против самой пароходной пристани, носящую историческое название «Орешек».
У входа толпилось несколько мужиков и баб; стояли и неизбежные нищие. Мы поднялись во второй этаж, где нам отвели общую, большую комнату.
Я взглянул в окно. Впереди во всю ширину раскидывалась многоводная красавица Нева; вдали берег, покрытый лесом; небольшая деревушка уныло смотрится в воду. На первом плане набережная, пристань, у которой, кроме нашего парохода, стоят еще другие, особого типа. Эти пароходы, по справкам, оказались «канальскими», то-есть ходящими по новому каналу в Ладогу. На Неве одиноко стоит на якоре небольшая сойма, движутся лодки, проходят суда. Несколько буксирных пароходов, в ожидании работы, выстроились в ряд подле набережной. Влево от пристани на самом берегу возвышается ажурный павильон под железной крышей; стенки его забраны проволочной сеткой, сквозь которую темнеют два каких-то неопределенных силуэта. Направо, в конце набережной, каменная часовня, окруженная молодыми деревцами. Она стоит на берегу канала Александра II, устье которого приходится почти против нашего окна. На конце дамбы, отделяющей канал от Невы, возвышается небольшой гранитный памятник, а за дамбою, посреди реки, тянутся холодный, неприветливыя стены крепости.
Через несколько минут мы уже отправились осматривать город и, прежде всего, направили путь к часовне на берегу канала, в которой помещается местный Палладиум, драгоценный остаток старины: икона Казанской Богоматери, глубоко чтимая во всей окрестности. Ея история отчасти связана с историей самой крепости, уныло глядящей на нас из-за дамбы и точно погруженной в глубокую думу о минувшем.
Вдали, замыкаемая твердынею крепости, величественно раскидывается широкая гладь Ладожского озера, древнего Нево, с своими утопающими вдали берегами, с дальним маяком, с галиотами и другими парусными судами, пересекающими линию горизонта стройными силуэтами своих мачт. Прав был Петр, назвавший эту крепость ключом: она прочно замыкает доступ и к Неве, и к озеру.
Господин Великий Новгород еще давно понял всю важность этого островка-орешка, точно намеренно помещеннаго здесь природою, для сооружения крепкаго оборонительного пункта. Укрепив за собою исток Волхова возведением Старо-Ладожской крепости, которая долгое время служила передовым оплотом против шведов, новгородцы в XIV веке стали подумывать и о большой Невской дороге, по которой жаловали к ним непрошенные гости, и решили запереть ворота в озеро. «В лето 6831 (1323 г.), — читаем в летописи, — ходиша новгородци с княземь Юрьемь и поставиша город на усть Невы, на Ореховомь острове; ту же приехавше послы великы от Свеиского короля, докончаша мир верный с княземь и с Новымь городом по старои пошлине» *). Таким образом основание новаго боеваго пункта ознаменовалось заключением «вечнаго» мирного договора. Крепост была устроена вначале деревянная и окружена земляным валом, но впоследствии новгородцы обвели ее каменной стеной. Шведы неоднократно пытались овладеть ею, но это удалось им лишь в 1617 году. По Столбовскому договору Орешек был присоединен к Швеции, и только в 1702 году Петр Великий взял его обратно, после кровопролитного штурма.
Вскоре после взятия крепости, шведская кирка, переделанная из прежней церкви, была снова обращена в православный храм, освящение которого последовало в 1703 году. По словам предания, одно место в алтарной стене храма постоянно было покрыто проступавшею из стены влагою. Его подправляли, штукатурили вновь, но влага продолжала выступать по прежнему, и наконец в стене образовалась трещина, через которую обнаружилась замурованная в стене икона. Это и была икона Казанской Богоматери, находящаяся теперь в часовне. Судя по письму, ее следует отнести к концу XVI столетия. Она, вероятно, была храмовою иконою в крепостной церкви и закладена в стену во время передачи Орешка шведам по Столбовскому договору. Время обретения её неизвестно, но с 1710 года она уже значится в описях крепостнаго собора.
Мы вошли в часовню; она довольно обширна. Икона, уже совершенно потемневшая от времени, помещается в иконостасе на главном месте. Перед нею устроены перила, для соблюдения большего порядка в движении прикладывающихся во время большого стечения народа, а стечение действительно бывает большое, особенно 8 июля, когда на поклонение иконе собирается вся окрестность, и даже много богомольцев являются сюда пешком из Петербурга.
От часовни мы направились вдоль по берегу канала Александра II. С каждым шагом перед нами все шире и гран- диознее развертывалось хладное Нево; серыя, мутные волны бороздили его поверхность; вдали, на горизонте, по прежнему чернела линия стоявших на якоре судов, влево еле заметною полоскою мелькала башня Кошкинского маяка. По берегу канала тянулись домики и лачужки городской окраины. Несколько барок вдали медленно подвигались одна за другою, влекомые каждая четверкою тощих лошадей.
На берегу одиноко стоял какой-то приказчик, вглядываясь в проходившия суда.
— Что стбит провести судно от Ладоги досюда? —обратился к нему один из моих спутников, доставая на всякий случай записную книжку.
— Если на четверку, —отвечал приказчик: — так полагается рублей 50 — 60, не более.
— А сколько отсюда до Ладоги?
— Сто четыре версты. Теперь куда дешевле стало, —прибавил он. — В настоящее время всякий волен хоть своих коней впрячь, теперь свободно, а лет десяток тому назад тяга была откуплена: держало несколько хозяев в Новой Ладоге, и, кроме них, никто судов водить не мог. Тогда за этот же конец платили рублей до полутораста.
Мы повернули обратно к городу, и перед нами снова потянулись угрюмые стены крепости. Точно обрывки каких-то тяжелых воспоминаний, неслись над нею разорванные облака. Небо было сумрачно; дождь опять начинал накрапывать. Тоскливое чувство производили при этой обстановке унылые стены.
— Воля ваша, — воскликнул один из моих товарищей: — а здешняя крепость скорее похожа на какую-то тюрьму...
— Да ведь она же и была тюрьмой, — перебил его обладатель записной книжки: — с основанием Петербурга, новгородский сторожевой острог стал острогом столицы, но уже в современном значении слова. У меня кое-что записано о содержавшихся здесь знатнейших узниках. Во-первых, сюда была послана Петром первая жена его, Евдокия Федоровна Лопухина; здесь содержалась царевна Мария Алексеевна, которая и скончалась в крепости. Затем при Анне иоанновне сюда были заключены Бироном князья Василий Владимирович Долгорукий и Дмитрий Михайлович Голицын, оба птенцы гнезда Петрова; Голицын и умер здесь в 1738 году. Здесь же содержался и сам Бирон, Мы взяли влево и вскоре подошли к мосту, соединяющему берега канала. На том берегу высилось белое здание местнаго собора с довольно высокою колокольнею. Почти все пространство между мостом и Невою было занято шлюзами, расположенными в два ряда, а по другую сторону моста прямой, широкой лентою тянулся вдаль и самый канал, возникший по мысли того же государя Петра Алексеевича, равно неутомимого как в делах войны, так и в делах мира.
Основав для развития внешней торговли Вышневолоцкую систему, служащую соединением Волги с Невою, Петр увидел, как гибелен для русских плоскодонных судов проход из Волхова в Неву по бурному Ладожскому озеру, и решил, не теряя времени, устроить канал в обход этого опасного пространства. Сначала он думал созвать на работу народ со всего государства, но потом, «милосердия о народе, сдал работу на подряд петербуржцу Озерову и москвичу Попову с платою по 1 рублю 16 алтын за кубическую сажень выемки и с обязательством со стороны подрядчиков окончить работу в 2 года.
Весною 1719 года последовало открытие работ в Новой Ладоге. После молебствия государь первый собственноручно наполнил землею три тачки и отвез их на место будущей дамбы. Смотрителем над работами был поставлен любимец Меншикова, Скорняков-Писарев, оказавшийся очень плохим и не добросовестным распорядителем. Два года прошли, а канал не только не был готов, но подрядчики еще просили прислать им солдата, так как рабочих у них не хватало. На работы отправили 15 тысяч казаков и 16 драгунских полков, всего около 27 тысяч человек. Петр, находившийся в это время в ииерсии, был вполне уверен в скором открытии канала и в указе, посланном в Петербурга, приказал изготовить суда для навигации по каналу летом 1722 года. Между тем, в этом году на канал послано еще 19 полков драгунских и 21 пехотный.
Лишь только Петр вернулся в Москву, он первым долгом спросил о канале, и тут перед ним во всей наготе раскрылась неприглядная действительность: из всего пространства в 104 версты канал был прокопан всего лишь на 12, а в остальных местах едва только приступлено к работам. Можно судить, как огорчило Петра это известие. Немедленно ведение дел было отнято у Писарева и передано недавно принятому на русскую службу Миниху. В октябре 1723 года Петр лично осмотрел работы на канале и велел нарядить над Писаревым следствие, а двух голландских мастеров, бывших при работах, взять под арест.
Миних вскоре привел дело в порядок и дал ему надлежащей ход; благодаря энергии и благоразумным мерам, ему удалось привлечь массу вольнонаемных работников, так что в 1724 году у него было до 7.000 вольных землекопов, а сол¬дата прислано только 5 полков.
В октябре 1724 года Петр снова явился на канале. Миних ожидал его в Новой Ладоге, где все уже было готово для открытия нового участка канала, который за это время успели окончить. Государь лично пробил лопатою плотину и, спустившись затем в канал на ботике вместе с Минихом, он в восторге бросил вверх свою шляпу и прокричал: ура! Вернувшись в Петербурга, веселый и довольный, он заявил Екатерине: «Работа Миниха сделала меня здоровым. Надеюсь со временем вместе с ним поехать водою из Петербурга и стать в Москве у Головинского сада на Яузе».
Увы, надежде этой не суждено было исполниться. В следующем году Петр умер, и для канала настали трудные времена. Но Миних не унывал, ревностно продолжая дело, оставленное на его руках покойным государем, и в 1728 г. довел канал до устья реки Кабоны (в 60 верстах от Новой Ладоги). Чтобы дать судоходству возможность немедля же воспользоваться этой готовою частью канала, он устроил здесь шлюз для выпуска судов в озеро. Через два года канал был доведен до Шлиссельбурга и 19 марта 1731 г. открыта для судоходства в присутствии императрицы Анны иоанновны. Таким образом два года, назначенные первоначально на работы, растянулись на целых 12 лет. Миних и в чине генерал-фельдмаршала не переставал заботиться о канале. При Екатерине он был назначен генерал- директором канала и тотчас же приступил к возобновлению шлюзов и водоспусков, заменив многие из них каменными. В 1765 году Екатерина лично осматривала канал и повелела устроить в Новой Ладоге второе устье для больного удобства при проходе судов. Со смертью Миниха, оставившего особый труд о канале: «Recueil des ecluses et cles traveaux du grand canal de Ladga», большинство работа прекратилось, и канал начал мало помалу приходить в запустение. А между тем польза его для торговли была очевидна. В 1734 году по нему прошло товаров на сумму 4 миллиона рублей; в 1765 году Миних уже доносил Екатерине, что сумма удвоилась, впоследствии чего с устройством Мариинской системы (при Павле I) и Тихвинской (при Александре и), по водам его в 1820 году переправлено грузов на 30 миллионов рублей, а к 1860 году сумма эта возросла до ста миллионов.

[Seneca]

IV.
Скажу теперь несколько слов о канале Александра II и о причинах, вызвавших его сооружение. Для этого необходимо предварительно вкратце передать позднейшую историю Петровского канала.
Я уже упомянул, что по смерти Миниха канал начал приходить в запустение; по мере того, как он напоминал о себе, о нем вспоминали, но не надолго. Злоключения начались еще с 1774 года, когда он летом обмелел настолько, что все судоходство приостановилось, и торговля понесла значительные убытки. Усилили резервуары канала присоединением ближайших, маленьких озер. В 1790 году судов накопилось много, а двигаться им пришлось так медленно, что многие из них были захвачены зимою, и около четырех тысяч лесных гонок замерзло в канале. Тогда устроили второе устье канала в Шлиссельбурге, прокопанное уже по повелению Павла I. В 1817 году канал снова обмелел на столько, что нашли необходимым углубить на 4 фута его засорившееся дно, на всем протяжении до Ладоги. Шлюзы, водоспуски и остальные сооружения к этому времени уже сильно обветшали, требовался общий ремонт. В виду этого ремонта было решено, не углубляя дна, поднять уровень воды посредством будущих, новых шлюзов; но так как ремонт всех сооружена требовал больших расходов, то дело и откладывалось с года на год. А между тем, в засуху 1826 года Петербурга, благодаря каналу, чуть не остался на зиму без дров и других предметов первой необходимости. Осенние дожди поправили дело, но торговля, все таки, понесла значительный потери. Тогда император Николай I повелел соорудить новые, гранитные шлюзы и возобновить все прочие сооружения (которые существуют и до нашего времени). Но, запущенный сначала, канал продолжал засариваться по прежнему, и, не смотря на новые шлюзы, углубление его на 4 фута, все таки, оказывалось необходимым. Эта операция по смете обошлась бы не менее как в два с половиною миллиона рублей. Над этой суммою пришлось призадуматься. Петербургское купечество в 1857 году предложило устроить для этой цели особый Ч±°1о сбор с грузов, проходящих каналом; таким образом расходы со временем могли бы покрыться, но из подрядчиков никто не хотел браться за работу, так как, по причине движения судов, копать можно было только поздней осенью и ранней весною, и при таких условиях работа затянулась бы лет на семь. А между тем канал не ждал; засорение дна прогрессивно подвигалось вперед; приходилось уже ограничивать количество груза на судах, чтобы уменьшить глубину их осадки, грузов же в то время приходило всего на сумму до 100 миллионов. Обратились к известному тогда подрядчику Гладину, прокопавшему незадолго перед тем два канала: Белозерский и Онежский; но и Гладин, в виду предъявленных условий, отказался от работы, утверждая, что производить ее во время осенней сырости и в особенности раннею весною значило обречь большинство рабочих на верную смерть. Но остановить движение судов было невозможно. Положение оказывалось безвыходным.
Тут в министерстве путей сообщения, которым управлял тогда К. В. Чевкин, явилась мысль провести рядом со старым каналом другой, сооружение которого могло производиться в стороне, без всякой помехи для судоходства. Главным неудобством приладожских каналов служит то обстоятельство, что уровень озера периодично, в продолжение каждых семи лет, то поднимается, то опускается, причем разница между высоким и низким уровнем доходить до 7 футов, — обстоятельство, бывшее известным еще Миниху. В виду этого решено было устроить новый канал открытым, без шлюзов, на одном уровне с озером, и следовательно обеспеченным от засухи и тому подобных превратностей. Купечество не замедлило откликнуться на эту благую мысль и для покрытия расходов по сооружению канала превратило lU°h сбор с грузов в полупроцентный.
28-го февраля 1861 года последовало высочайшее повеление об открытии работ, которые были поручены Гладину за 4.600,000 рублей оптом, с обязательством окончить канал в пятилетний срок. Надзор за работами был возложен на особый комитете. Производителем работ назначен инженер-полковник Казнаков, составивший исторический очерк ладожских каналов (из которого и заимствовано большинство сообщаемых здесь сведений).
В 1866 году канал был окончен уже сыновьями Гладина и обошелся со всеми сверхсметными расходами около 5 миллионов рублей. Эта затрата с лихвою окупается представляемыми им удобствами, так как даже при самом низком уровне озера глубина канала бывает, все таки, не менее 27/3 аршин, и следовательно все убытки, происходившее от засухи на старом канале, теперь устранены; кроме того, на нем нет шлюзов, а следовательно нет и задержек, неизбежных на каждом шлюзе. Тяжело нагруженный суда проходят его на одних и тех же лошадях. следовательно с отдыхами в трое суток, на переменных же могут пройти в 24 часа.
Канал был открыта лично императором Александром II 1-го сентября 1866 года. Купечество, принося государю императору глубокую признательность за это благодетельное сооружение, просило разрешения наименовать новый канал именем его величества. Государь на это соизволил с тем, чтобы старый канал именовался впредь каналом императора Петра Великого.
По каналу Александра II проходят теперь тяжело грузные суда, дровяные барки и проч., по Петровскому же идут плоты, сенные барки и пустые суда, возвращающиеся из Невы в Волхов.
Два таких судна проходили теперь из шлюзов в канал. За мостом к ним припрягли по паре лошадей, и суда медленно тронулись в путь к Ладоге. Подъемная часть моста была опущена, и сообщение между двумя берегами восстановлено.
Мы перешли мост и поднялись на небольшую насыпь, тянущуюся по берегу вдоль канала, на которой расположен городской бульвар. Там мы присели отдохнуть после долгого стояния у моста.
Спутники мои заинтересовались небольшим судном, стоявшим у противоположная берега.
— Странная форма! —заметил один: — и конструкция какая-то особая.
— Это не грузовое, —отвечал другой; —
— смотрите, над бортами выведены стены, и внизу получилось крытое помещение, а на палубе перила: очевидно, перевозится что-то живое.
— Телятник, быть может?
— Очень вероятно. Может быть, и свиней, и баранов перевозят. Скот покрупнее— вниз, помельче — наверх, для того и перила. Вероятно, так рядами и ставят.
По бульвару, постукивая палкой, шел какой-то старичок.
— Скажите, пожалуйста, —обратились они к нему: — это, вероятно, телятник?
— Где?
— Да вон там, у моста.
Старичок слегка обиделся.
— Помилуйте, господа, какой же это телятник? Разве не видите, что это трешкот.
— Так вот он какой, трешкот-то! — засмеялись мои спутники: — извините, мы его в первый раз видим, а еще хотели сами ехать на трешкоте в Ладогу.
— А вы откуда изволите быть?
— Из Питера.
— По делам или так?
— Так; путешествуем: из Питера сюда, отсюда в Ладогу, а там по Волхову.
— Так-с. Только в Ладогу вам на трешкоте не доехать. Придется на пароходе по тому каналу, а трешкот ходит только до Лавы, верст за 40 отсюда.
— Почему же?
— Нет расчету. До Лавы-то еще кое-кто из окрестных мужичков набираются, а кому дальше, те уж все на пароход.
— Экая жалость!
Вот вы говорите, жалость,—засмеялся старичок: — а другой ни за что на трешкот-то и не сядет.
— Что так?
— По причине насекомых; там их все равно, что в Ноевом ковчеге.
С бульвара мы направились к собору, находящемуся напротив, в нескольких шагах; старичок шел в ту же сторону.
— Что это за обгорелые развалины по ту сторону моста? — спросил я его.
— А это, сударь, Лондон, гостиница такая была, первая во всем городе. Держал ее купец Матросов; и песельники тут пели, и арфонистки приезжали, и разные. Ну, а потом дела хуже пошли: город-то теперь ведь совсем замер; гостиницу закрыли, а через несколько времени и дом сгорел, да так вот и стоит.
— Отчего же теперь город замер?
— Помилуйте, а канал-то новый! Все через него.
— Как так?
— Да как же! Прежде бывало по этому-то каналу суда идут, не идут, а судов много скопится здесь у шлюзов-то — теснота, стоят, ждут очереди. Ну, хозяева там, приказчики, доверенные, уж все на берегу, конечно, делать-то им на судах нечего, ну, и гуляют. Многие опять же и зимовали с судами. Тут квартира, съестные припасы, наем сторожей на суда, все это понемножку, понемножку, да в городе оставалось. А теперь, с новым-то, все мимо да мимо: шлюзов нет, и задержки нет; катят себе прямо в Неву и, шабаш, только их и видели!
На углу соборной ограды стояла довольно красивая часовня.
— Это для иконы, для Казанской-то Божией Матери,— пояснил старичок. — Прежде как ее в город приносили, так здесь и ставили, а потом крепостное духовенство свою часовню на берегу соорудило. А собор у нас древний, больше ста лет ему; еще при Екатерине II выстроен, во имя Благовещения.
Но собор, загроможденный внутри массою колонн и пилястров, не представляет собою ничего достопримечательного. Более интересным показался мне зимний собор во имя Николая Чудотворца, скорее похожий на частный дом прошлого столетия, приспособленный к религиозным целям.
За собором, вдоль Невы —земляной вал, покрытый деревьями. С оконечности его открывается красивый вид на Екатерининский остров, где, на месте бывшего Петровского дворца, находятся здания Шлиссельбургской ситцевой мануфактуры. Вдали, за островом, красивым силуэтом поднимается над водою Преображенская гора, куда мы решили отправиться завтра утром, так как уже начинало смеркаться».
К утру погода разгулялась, и мы направились к Преображенской горе. Прошли по знакомому уже мосту к собору, затем мимо вала по берегу, и перед нами снова развернулся Екатерининский остров с мануфактурою.
При Петре на этом месте был построен дворец на случай его приездов. Говорят, что некоторое время здесь жила и Екатерина I. В нем же останавливалась и Екатерина II, когда приезжала в 1765 году в Шлиссельбурга для осмотра канала. В то время на острове уже существовала фабрика. За два года перед тем иностранцы Сирициус и Лиман просили у императрицы это место для устройства ситцевой мануфактуры. Государыня отвела им остров, с условием хранить находившийся на нем Петровский дворец; на устройство же мануфактуры им было пожаловано займообразно 30.000 рублей. Фирма владела фабрикою около 50 лет, но дела шли не важно, и в 1814 году все заведение было продано купцу Веберу. Вебер сначала повел дело на широкую ногу, но кончил тем, что разорился. Фабрика еще раз переменила владельца, и опять неудачно. Наконец уже в 1830 году ее, по предложению графа Канкрина, купил известный в то время Битепаж за 200.000 рублей ассигнациями; под его управлением дела пошли хорошо, и ситцы Шлиссельбургской мануфактуры получили широкую известность. Теперь фабрика находится в руках англичан. В доме главного управляющая устроено несколько парадных комнат, на случай приезда высочайших особ; Петровский же дворец, за ветхостью, давно уже сломан с дозволения правительства.
Миновав второе устье Петровского канала, выходящее к острову, мы обогнули фабрику по набережной Черной речки, которая отделяет остров от берега и у подножия Преображенской горы изливается в Неву.
Пока мои спутники фотографировали устье Черной речки, нас окружили любопытные, слонявшиеся от нечего делать по берегу; один из них вызвался проводить нас на преображенское кладбище и указать могилу «раскольника» Шилова.
Шилов может считаться одним из самых деятельных членов скопческой секты. В 1775 году над скопцами было наряжено следствие. Пойманный в Туле, Шилов был доставлен в Тамбов, где вместе с другими скопцами-совратителями был бит батогами и сослан в Ригу, в Динамюндскую крепость. Но в крепости их содержали слабо, отпускали в город, и в немецкой Риге Шилов успел завести свои радения и найти прозелитов среди солдат Нотенбургского полка и др.
С воцарением императора Павла I у скопцов появились какие-то очень определенные надежды; дело в том, что Селиванов, находившийся в это время в Сибири, почти с самого начала своей пропаганды выдавал себя за государя Петра III, будто бы спасшегося от преследовавшей его супруги, и большинство скопцов были твердо убеждены в его царственном происхождения. По вступлении на престол нового императора, петербургские скопцы так энергично повели дело, что обратили на себя внимание двора, и в декабре 1796 года Шилов с другим скопцом Поповым были привезены из Риги в Петербург и представлены государю, который долго говорил с ними, а затем переданы петербургскому военному губернатору Архарову. 27-го января 1797 года и сам Селиванов был привезен во дворец, но после разговора с государем в тот же день под именем «неизвестного» отправлен в дом сумасшедших при Обуховской больнице. Через два дня и Шилов, вместе с поднявшими тревогу скопцами, был отправлен в Шлиссельбургскую крепость. Говорят, будто бы в 1799 году императором Павлом был послан указ об его освобождении, но узник не дождался указа и умер в то время, как посланный явился в крепость. Утверждают также, что Шилов был первым узником, тело которого разрешили похоронить вне крепостных стен.
Сначала его схоронили внизу под горою, у Невы, но могилу размывало водою, вследствие чего было исходатайствовано позволение перенести гроб на гору. Могила находится теперь на красивом пригорке, посреди соснового леса, покрывающего всю вершину Преображенской горы. Говорят, что на прежнем месте под памятником была порядочная яма, прокопанная руками являвшихся сюда на поклонение сектантов. Они будто бы опускали туда разную гущу для освящения и брали из могилы песочек, обладавший, по их верованию, целебною силой. Теперь этого уже ничего нет. Прежний маленький памятник, в виде гробницы, помещен на непропорционально большим пьедестале. Все окружено новой деревянною решеткой и содержится в большом порядке.
Мы обошли памятник кругом. На гробнице вверху следующие надписи: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Под сим памятником погребено тело раба Божия Александра Ивановича Шилова»; на другой стороне: «предате дух свой в руце Божии в 1799 году, генваря 6-го дня по полуночи в 2 часа. Жития его было 87 лет. Уроженец Тульской губернии, села Маслова». С третьей, узкой, стороны изображен крест, а на противоположной, четвертой — Адамова голова и над нею надпись: «Памятник сей сооружен 1829 года. Возобновлен 1889 года».
Отсюда мы направились к откосу, выходящему на Неву, и долго любовались сверху панорамою города и крепости. Пока мои спутники делали наброски, к нам подошёл новый любопытный, чернобородый, в сибирке, оказавшийся приказчиком. Мы разговорились.
— Сколько у вас жителей? —спросил я.
— Да по календарю-то 10 тысяч считается, а на деле разве тысячи 3 с небольшим наберется коренных-то. Только уж и народ же здесь!
— А что?
Он покачал головою.
— Гольтепа народ, да и шельмы здоровые, а уж насчет вина, так... Вообще городишка плохой, бедный. Летом еще туда-сюда, а уж зимой и совсем гадко.
— Чем же занимаются?
— Да вот кто на фабрику ходит, у кого торговлишка маленькая есть, другие коней держат по тройке, по две ямских, здесь ведь тракт проходит на Архангельск, а остальные, прочие, просто из угла в угол слоняются до весны.
— А весною?
— Ну, там суда подойдут, все кое-какая работишка найдется. А вы, должно быть, не здешние?
— Нет.
— Проездом?
— Проездом.
— По делам, или так?
— Так.
— В церкви здешней кладбищенской не были?
— Собираемся посмотреть.
— Угодно, так я провожу; мне пока все равно делать нечего. Пойдемте. Церковь здесь скопцами выстроена: купец Борисов такой был; подле церкви и дом для себя выстроил, вон между соснами-то видать, двухэтажный, прежде священники-то в городе жили, а после него здесь и поселились.
Мы вошли в ограду; кругом все чисто, опрятно; церковь окружена довольно красивыми памятниками. Через ограду смотрит кругом вечно зеленый сосновый бор и шумит над тихим кладбищем, разгоняя мрачные мысли о смерти и уничтожении; словом, впечатление получается далеко не грустное, а скорее приятное, не холодящее, а согревающее душу.
В церкви мы не нашли ничего особенно замечательного. Она построена на средства купцов Борисова и Солодовникова в 1819 году. Колокольня пристроена Борисовым позднее, а именно в 1833—1834 гг., в память воинов, убитых при взятии Шлиссельбургской крепости и погребенных на месте построения храма.
На стене справа находится медная доска с следующей надписью: «Список с чугунной доски, находящейся против сего места над гробом Г. Борисова. «На сем месте погребено тело р. б. Григория Филиппова Борисова, родившегося 1776 г., ноября 13 дня, крестьянином Калужской губернии, Тарусского уезда, села Истомина, полковницы Беры Борисовны Масловой, умершего в 1844 году, месяца генваря 24 дня по полудни 5-го полчаса, санкт-петербургским 1-й гильдии купцом и почетным гражданином и строителем Преображенского храма Господня на Шлиссельбургской Преображенской горе и усердным был от юности ко святым церквам. А жития его было 67 л. 2 мес. 11 дней. О гробе мой, гробе, о темный мой доме, телу моему хранитель и костям раздробитель; во веки мне в тебе пребывати, суда Божья ожидати. 26 пудов 35 фунтов».
Подходя к противоположным воротам кладбища, мы заметили в уголке несколько памятников с английскими надписями: это оказались могилы лиц администрации ситцевой мануфактуры.
Выйдя в лес, мы тронулись обратно к городу. Налево, между деревьями, мелькали памятники кладбища, продолжающегося и за оградою. По лесу раздавалось жалобное причитание женского голоса на чьей-то, вероятно, еще свежей могиле.
— Ay êðåñòà Ïåòðà Ïåðâàãî íå áûëè? — îñâеäîìèëñÿ ïðè- êàç÷èêú.
— Нет. А где он?
— За городом: вон виднеется под лесом. Угодно, так проведу.
— Будем очень благодарны.
Мы уже спустились с горы и шли по Петербургскому шоссе, называемому здесь Архангельским трактом. Впереди, в полуверсте, начинался город. Влево, на холме, покрытом крестами и памятниками, стояла толпа народа, больше женщины, из них -адногия с образами.
— Это женщину одну хоронят, раскольницу, — пояснил путеводитель: —тут для них, для староверов, кладбище новое отведено.
Мы свернули вправо на поле и напрямик по кочкам направились к красневшим под лесом двум крышам на каменных столбах.
— Про наш город книжка была написана, старая, еще чуть ли не сороковых годов издание, так в той книжке ничего про крест толком не сказано. Сказано только: вероятно, мол, новгородцами поставлен, за то, что здешних жителей в нашу веру привели. А старики про него другое говорят: на этом месте, сказывают, во время осады преображенцы наши стояли, и было им из-за воды большое неудобство, потому к Неве и подойти было опасно: шведы били по всем, кто только на берегу показывался. Вот Петр Великий и велел выкопать колодец в самом лагере, а рядом с колодцем и крест будто бы своими руками поставил. Крепость взяли, а крест с колодцем так на память и остались. В Казанскую сюда крестный ход бывает...
— А по какому случаю установлен крестный ход?
— Говорят, в давние времена падеж был на скот, так с тех пор и установили. Придут сюда, на колодце водосвятный молебен отслужат, а потом идут влево, вон по той дороге, к старому каналу, на ключи.
Вскоре мы дошли до креста. Он стоить на перекрестке между двумя дорогами; колодезь находится несколько ниже влево. Оба покрыты деревянными крышами на выбеленных, каменных столбах. Крест несомненно подновлен. В книжке, о которой упоминал наш провожатый, сказано, что он заменяет древний крест, разрушившийся от времени. На нем изображена фигура распятого Спасителя; подножие креста изрезано и изгрызано богомольцами, бравшими частички его с собою, как средство от зубной боли; теперь оно кругом обшито досками.
— Есть еще и другой крест Петра Великого, — заметил провожатый: — только тот подальше будет. Если идти по озеру берегом, мимо крепости, то версты за три от города будет местность Посечена и около неё речка Ганнибаловка там тоже находится Петровский крест.
В город мы вернулись уже по широкой, но запущенной до- роге и простились с своим чичероне.
Осмотр Шлиссельбурга был окончен. В этот же день мы отправились далее по Александровскому каналу.

И. Тюменев.

(Окончите в следующей книжке).

*) Известный крестник Петра Великого А. П. Ганнибал действительно был при работах на канале.

[Seneca]

Устье канала Александра III в Шлиссельбурге.
ПО ПУТИ ИЗ «ВАРЯГ В ГРЕКИ»
(Путевые впечатления).
VI.
ПАРОХОД «Первенец», отправлявшийся по каналу в Новую Ладогу, резко отличался своей внешностью от обыкновенных невских пароходов; у него почти не было палубы, исключая небольшой площадки у трубы, остальное же пространство было занято рубками первого класса на корме и второго — на носу. Труба пристроена так скромно, что ее не сразу разглядишь; будка рулевого на крыше возвышается над всем окружающим, словом тип получается крайне оригинальный, хотя о красоте его лучше умолчу.
Мы решили ехать во втором классе и, придя в свою каюту-рубку, нашли её наполненною исключительно женщинами; был еще, впрочем, старик в длинном армяке и большом картузе.
Разместившись вчетвером на трех остававшихся свободными местах, мы стали рассматривать наших случайных спутниц.
Из интеллигенции здесь были только две немки и одна еще не старая девушка, как оказалось впоследствии, дочь священника из Ладоги; остальные же были богомолки, возвращавшиеся с Валаама, торговки и проч. Против нас у стены помещались две кухарки из Петербурга, очевидно, живущие по «барам» и потому державшие себя с достоинством.
Мы еще не успели хорошенько оглядеться, как за дверью послышались грузные, нетвердые шаги и чье-то тревожное уговаривание:
— Тятинька-с! Тятинька-с! пожалуйте-с первый класс, там никого нет-с; я там вам особую-с каютку занял...
Дверь быстро распахнулась, ударившись в стену, и на порой выросла дюжая фигура купца в длинном сюртуке, в высоких сапогах с калошами и с большим дождевым зонтиком в руке. Он обвел всех посоловевшими глазами, промычал что-то непонятное и качнулся в сторону.
Видение это продолжалось не более двух-трех секунд; чья-то невидимая рука, позади купца, поспешно захлопнула дверь, и шаги начали удаляться.
— Ишь ломится, по мужицкой манере! — обратилась к соседям кухарка: — наверно, дровяник, из Питера едет; радуется, что выгодно продал. Десятки народу теперь обсчитал, нищими сделал, а сам куражится! Поди-ка, теперь в Питере не один мужичек бедный из-за него плачет, которые работали-то! А он что? купил да перепродал, вот и все; никакого его труда и не было, а денежки в карман положил. Рабочие ишачут, а он пьянствует, ломается. У! знаю я их, мужиков, насмотрелась!
Старик в большом картузе, сидевший против неё на продольному среднем диване, глубокомысленно промолчал и потупился в землю.
— А вы разве его одобряете? Или, по вашему, можно такое поведение одобрить? — не унималась кухарка.
— Кто-ж его одобрит,— нехотя процедил старик:— а только как он мой знакомый и я хорошо знаю...
— А ведь правда, что дровяник он?
— Дровяник.
Пароход тронулся. Часовня и прибрежные постройки тихо поползли мимо нашего окна; с противоположной стороны в окнах показался силуэт крепости и, плавно двигаясь от окна к окну, исчез за стеною. Пароход вошел в канал.
— Что же мы так тихо идём? — удивлялись мои спутники.
Действительно, наш «Первенец» подвигался отнюдь не скорее простой, хорошей лодки.
Мы вышли на площадку к трубе. Там один из матросов возился с увесистой корзиною, поднимая ее на стоявшие в стороне ящики. Пароход шёл тем жe черепашьим шагом.
— У вас машина не испортилась ли? — обратились мои спутники к матросу.
Тот оставил корзину, выпрямился и огляделся.
— Машина? Нет, кажись, цела... А что?
— Так отчего же мы так тихо идем?
Матрос посмотрел на берег.
— Идем как следует, — отвечал он.
— Неужели вы все время так и пойдете?
— Так и пойдем.
— В котором же часу мы придем в Ладогу?
— Да если какое судно поберёг не станет, так придем завтра часу в седьмом утра.
— А бывает, что и становятся?
— Бывает.
Вернувшись в каюту, мы принялись за выкладки. Длина канала 104 версты; мы выехали в 3 часа по полудни, до 6 часов следующего утра выходило 15 часов, и в результате оказывалось, что пароход наш движется со скоростью не более 7 верст в час.
— Однако езда-то действительно «канальская», — вырвалось у одного из моих спутников.
— Терпением свяжите души ваши, — заметил другой.
Между тем, за окном нескончаемой вереницей потянулись
барки с дровами. По левому берегу канала (если стать лицом к Неве) устроен бичевник со спусками к воде. Тощие лошаденки, по четыре в ряд, но поставленный наискось, по диагонали, тащили тяжелые, высоко нагруженные барки, с громадными, высокими рулями. Фигуры рулевых, взгромоздившихся на дрова и сосредоточенно смотревших с своей высоты вдаль, были иногда очень типичны; один из них, старик, покрытый вместо плаща, старою рогожей, особенно привлек наше внимание: чем-то древним, своеобразными веяло от всей этой фигуры.
У правого берега, узкою полосою отделявшего канал от Ладожского озера, было гораздо спокойнее, Там неподвижно стояли барки на отдыхе. Они были привязаны с носа и с кормы к столбам, нарочно поставленным на берегу для этой цели. Рабочие и рулевые — кто спал, кто собирался варить кашу, кто просто бродил по берегу. Отличительную черту этого берега составляла непрерывная линия молодых деревьев, искусственно посаженных вдоль гребня на протяжении почти всего канала.
Спокойствие царило и в нашей каюте; каждый занят делом сообразно своим вкусам. Товарищи зачерчивают в альбом носовую резьбу на встречающихся барках, мотивы действительно попадаются очень интересные; немки углубились в чтение газет, богомолки спят, старик беседует с какою-то торговкой и не без самодовольства рассказывает ей, что дочь его держит в Петербурге меблированные комнаты; худая кухарка читает, толстая смотрит в окно на бичевник.
— И что только за лошаденки, — произносит она, ни к кому, в сущности, не обращаясь: — одно слово— «веретеном тряхнуть»!
Не даром тут чуть не каждый год сибирская язва проявляется; а все нажива — не кормят, не смотрят; хотят, чтобы не евши работали.
Дверь с шумом отворяется; вваливается купец, которому в йервом классе, очевидно, не сидится. Пошатываясь, он направляется к дальнему углу каюты и, покачнувшись в сторону, хватается за читающую кухарку.
— А ты, старичок, по тише толкайся-то!—вступается толстая.
— Какой я старичок, — еле внятно лепечет купец: — мне сорок первый год. Я еще вот как могу! — Он пробует пройтись фертом, но его понятие о равновесии, вероятно, осталось на берегу, в одном из шлиссельбургских буфетов, и он спешит остановиться.
— Говоришь, сорок один год вам?—прищуривается ку¬харка.
— Сорок один!
— А сынку-то вашему тогда сколько же?
— Какому сынку?
— Да вот, что приходил-то с тобой.
— Это не сын мне, не сын... А-а-а мне сорок один год, — вот и всё!
— Зачем вы пьяны-то напились? — начинает кухарка. — Разве это хорошо?
— Д-да рази я пьян? Я вовсе не пьян. Чего толкуешь-то?
— Вы живете, как языческий бог Бахус велит.
— У нашего хозяина...
— А ты, стало быть, работник? — снова прищуривается кухарка.
— Я приказчик.
— Приказчик? Значить грош в ящик, а рубль за сапог,— так что ли?
Купец улыбается.
— Ты говоришь — пьян, — подхватывает он: — а если деньги есть, так нешто нельзя выпить?
— Вы слуга Бахуса: что прикажет вам, то и делаете.
— Вот и врешь! У меня бабушки-то от роду не бывало.
— Не бабушки, а Бахуса, бога идолов. У язычников разные боги были, а Бахус бог пьянства.
— Пойдем в первый класс!
— Мне и здесь хорошо.
— Так не хочешь?
— Не хочу.
— Ну, и сиди!
По уходе его, старик начинает рассказывать, что купец действительно не стар, что он дровяной подрядчик и человек денежный.
От нечего делать, я стал изучать расписание пароходного движения по каналу.
А в окнах по прежнему тянутся барки с своими двухаршинными дровяными стенами над бортом. Суда с другим грузом встречаются крайне редко. В числе дровяных барок попадается одна, нагруженная значительно ниже, чем остальные, везут те же четыре лошади.
— Что мало положил? — кричат рулевому с парохода.
— Да ведь утопленников везем-то,—смеется рулевой.
Дрова, значить, во время гонки долго пробыли в воде и успели набухнуть.
Купец снова является с визитом и, раскачиваясь во все стороны, направляется к старику, который расположился спать, и начинает будить его, но будить, очевидно, для шутки.
— Вставай! Что ты на моем месте разлегся!
Старик притворяется крепко спящим.
— Это Семен Саввич Кошкин, — обращается купец к публике: — знаменитый! У него дочь на Стремянной меблированные комнаты держит.
Семен Саввич потягивается.
— Вы не смотрите, что он такой, — продолжает купец, — денег у него много; не один десяток найдется.
— Что ты, что ты! Пустое говоришь! — пугается старик и садится на лавке.
Купец грузно опускается на место рядом с ним, против кухарки, и вступает с нею в разговор.
— Я раскольник! — слышится через несколько времени его голос.
— Что-то мне не верится, — тянет кухарка, щурясь и покачивая головою.
— Я раскольник, — верно! У вас что? Ну, скажи!
— У нас Троица.
— Троица? — переспрашивает купец. — А это что такое? - он складывает пальцы по православному и тычет ими в нос собеседнице: — это что? я у тебя спрашиваю. Щепоткой табак нюхать?
— А у вас что? Сорочий хвост?—тычет в ответ кухарка два протянутых пальца.
— А у нас вот как: Богородице Дева, радуйся, обрадованная Мария... — но язык ему изменяет.
Диспут продолжается долго; в конце концов доводы купца переходят в брань, от которой немки начинают нетерпеливо поворачиваться.
— Ещё больше, говори меньше, — обрывает его собеседница. — Здесь ругаться не смей.
Купец направляется к выходу и вдруг, покачнувшись, с размаху падает всем грузом на спящую подле богомолку. Та вскакивает и сначала не может понять, что случилось, но пока приходит в себя, купец кое-как успевает добраться до двери.
В Шальдихе кухарки и старик выходят.
Лишь только пароход отчалил от пристани, как купец уже снова появился в каюте; увы! места его собеседников были пусты.
Покачавшись несколько времени на одном месте, он решился завести новое знакомство и мимо пустых мест направился в угол к мирно спавшей торговке.
Опять началось бужение:
— Эй, тетка, вставай, это мое место и т. д. — Но «тетка» только огрызнулась, причем обнаружила такой могучий контральто, что купец вскоре же оставил ее в покое и ретировался в свой первый класс, где, по всей вероятности, и лег спать, ибо к нам уже более не являлся.
Мы вышли на площадку подышать свежим воздухом. Я выглянул за перила: и впереди, и позади нас берега как будто бы сливались друг с другом, так что впечатление получалось, точно мы плывем посреди какого-то овального пруда. Канал вообще не широк, и если какая ни будь барка начнет переправляться от одного берега к другому, то путь преграждается, и остальным приходится ожидать. Пароход наш держится больше правого берега и лишь только приблизится к нему, как под берегом появляется резвая, белоголовая волна, которая, точно живая, бежит за нами, перескакивая через камни, заливая кочки, прорываясь сквозь кусты и подтачивая берег. У берега очень заметное течение от Ладоги к Шлиссельбургу. Дно канала от Волхова до устья Назии (на протяжении 84 верст) заложено горизонтально, а от Назии до выхода в Неву — с уклоном в 2 фута, соответственно склону самого озера к Неве.
Часов около девяти вечера, недалеко от Кабоны, мы снова вышли на площадку полюбоваться красивым закатом. Впереди нас, точно в просвете громадной арки, открывалось чистое небо, забитое теплыми, золотистыми тонами. Над нами и позади нас правильным, гигантским сводом лежали сплошные, угрюмые тучи. На ярко-оранжевом фоне краев этого мрачного свода неслись легкие розоватые облачка, точно послы от царства света в царство ночи. Солнце уже скрывалось за горизонтом, а с противоположной стороны, из глубины свода, веяло каким-то зловещим холодом. Много драматизма чувствовалось в этом контрасте.
Солнце село. Пароход подошел к Кабоне, подобно всем остальным селениям канала, раскинутой на левом берегу. Кажется, большинство этих поселков возникло на Петровском канале и затем уже распространилось по направлению к новому каналу. В Кабоне мы видели белую каменную церковь о пяти главах; она стояла несколько поодаль от берега, вероятно, посреди селения.
В Леднёве, на озерном берегу, против селения, меня поразили сараи с пристроенными по бокам мачтам#, по две и по три у каждого. Я обратился за разъяснением к матросу.
— А это рыбацкие, — отвечал он. — Рыбаки тут все по берегу-то живут, озерные, так для сетей, для мереж и пристроено, чинить значит. Подымет ее на блок и смотрит, где порвалось, где что, ну, его и вычинит. Так-то оно способнее, сразу видать.
За Леднёвым мы отправились отыскивать буфет и нашли внизу под палубой, в помещении третьего класса, расположенного впереди и позади машины. Насколько в нашей второклассной светлице было привольно и весело, на столько же здесь темно и душно. Мы заказали ужин и поспешили вернуться на площадку.
Селение Черная, на мой взгляд, едва ли не самое красивое место на канале. Оно расположено на правом берегу и предстало пред нами в поэтической обстановке летних сумерек. Вдали догорали последние краски заката, отражаясь в воде, гладкой, как зеркало; а перед нами вырос красивый силуэт церкви, окруженной деревьями и домами, часть которых небольшими уступами спускалась к каналу.
Я оглянулся назад: там светлыми пятнами вырезывались широкие барки на фоне утопавшего в глубоких тонах берега.
От Черной до Ладоги считается 47 верст, большая часть пути была пройдена. Начинало темнеть, и мы по выезде из Черной, проводив глазами несколько грузных, но красивых полу-ботов с большими деревами, отправились в каюту, где после ужина разместились на покой.
Я проснулся в три часа утра и вышел на площадку. Солнце еще не высоко поднялось над горизонтом, но лучи его уже были ослепительно ярки. Погода стоит прекрасная; чувствуется утренняя укрепляющая свежесть, тянет холодком. Птицы так и заливаются в прибрежных кустах. На канале тихо, трудовой день еще не начался, и только неугомонная волна, серебрясь на солнышке, гонится по прежнему вдоль берега за пароходом.
Часов около шести утра показалась вдали и Новая Ладога, но канал, вероятно, не хотел отпустить нас, не познакомив с теми случайностями, которые могут на нем встретиться. Барки мало-по-малу начинали пускаться в путь, переправляясь от правого берега к бичевнику. Одна из них, при этой переправе, стала впереди нас поперек канала, и путь наш, в виду самой цели путешествия, был преграждена Вчерашний матрос оказался пророком.
Но задержка продолжалась недолго. Наш «Первенец» смело подошел к судну вплотную, зачалил его, без дальних раз- суждений, за нос, повернул на средину, так что барка встала опять параллельно с берегом, и отправился далее. Я ожидал громких протестов со стороны рулевого на барке, но с его вышки не раздалось ни одного восклицания: оказывается, что по правилам все суда должны давать дорогу пароходам.
Село Чернов на канале Александра III.
VII.
В 6 часов мы уже огибали Ладогу и входили в Волхов. Городок, основанный Петром I в 1704 году, раскинулся по левому берегу реки; он не велик, строения большею частью деревянный, много амбаров, складов и т. п. Здесь, в прошлом столетии, несколько времени жил Суворов, будучи еще простым командиром Суздальского полка, и построил небольшую деревянную церковь во имя св. Георгия х). Городок долгое время влачил жалкое существование при Екатерине II; здесь было всего 600 жителей. Льготы, дарованные ему Александром Благословенным, подняли его благосостояние. Летом, благодаря работам на каналах, сюда собирается народу тысяч до семидесяти, и пригоняется
Рисунки церкви и дома, где квартировал Суворов, помещены в Иялю- етрацщ 1848 г., 5 я 8.
огромное количество лошадей; такое скопление в одном месте людей и животных, при самых дурных условиях жизни, почти ежегодно делает Новую Ладогу очагом различных эпидемий, причем сибирская язва на скоте играет одну из первых ролей.
Пароход наш миновал устье старого канала, прошел мимо старинной, каменной церкви с одною, зеленою главою, стоящей на самом берегу Волхова, и подошел к пристани.
Так как часть остававшегося у нас свободного времени мы хотели посвятить на осмотр Старой Ладоги, то, выйдя на берег, тотчас же отправились на пристань Волховского пароходства, у которой, как мы заметили еще ранее, стоял небольшой пароход «Рюрик», но за «Рюриком» скрывался у самой пристани другой крохотный пароходик «Ваня-Вера». На нем еще никого не было, только у трубы сидели машиниста с кочегаром и пили чай.
— Вам куда, милые? — обратился он к нам.
— В Старую Ладогу, — отвечали мы, направляясь к «Рюрику».
— Так вам, миленькие, с нами надо, на нашем пароходе. А «Рюрик» тот в другую сторону, по деревням пойдет. Вот сядьте в каютку, посидите. Теперь не долго ждать-то.
— А когда мы будем в Старой Ладоге?
— Часу в девятом и приедем. Да ведь вы, поди, мимоездом?
— Мимоездом; а когда же можно будет дальше?
— А мы опять за вами, милые, зайдем. Мы до Дубовика-то два раза в день ходим. Теперь вас в Ладогу отвезем, а в 5 часов и опять за вами заедем и в Дубовик отвезем.
— А за Дубовиком?
— Там вам уж придется, милые, на дилижансе берегом до Гостинопольской пристани.
— А водою?
— Неудобно, потому пороги там. Ходили мы прежде до Гостинопольской, да потом бросили, не стоит.
Он покрыл свою чашку, всполоснул посуду и спустился в машину.
Крошечная рубка 1-го класса (человек на 10, не больше) помещалась в корме и особою опрятностью не отличалась. Мы вышли снова на палубу полюбоваться Волховом.
Вид, действительно, был красивый: во всю ширину раскидывалось перед нами, сверкавшее на солнце, Волховское устье, сливаясь на горизонте с безграничною далью озера. На левом берегу против нас возвышались церкви Новой - Ладоги: собор, церковь св. Климента и «Никола-старая», как пояснил кочегар, та самая древняя церковь, о которой я упомянул выше.
На берегу теснились равный деревянный постройки. На первом плане находился спуск к парому, который только что отчалил от берега, нагруженный телегами, лошадями и целою толпою народа. На правом берегу был расположен большой поселок близь устья Сязьскаго канала, соединяющего Волхов со Свирью, в обход озера (Сязь, приток Свири, соединяется с каналом в 10 верстах от Ладоги). От общего вида веяло ширью, простором.
«Рюрик», приняв на борт счетом двух баб с какими-то корзинами, отошел от пристани. Вскоре и на наш пароход стала собираться публика, послышались свистки, и минуть через десять «Ваня-Вера» также тронулся в путь.
Берега Волхова, с воды, очень красивы и не лишены оттенка некоторой грандиозности. Сама река кажется здесь (близь устья) больше Невы, красота её пустынная, своеобразная; песчаные берега высоки и обрывисты; на левом берегу песок красный, на правом — белый.
Первая станция, село Иссады, с каменной церковью в Тоновском стиле, окрашенной в рыжий и белый цвета, неприятно пестрящие в глазах. Дальше село «Покрову», как сказал мне один мужичек на палубе; здесь церковь постарше. Затем мы проехали большую усадьбу Рыбина и стали приближаться к Старой Ладоге, находящейся всего в 13 верстах от Новой.
На вершинах левого берега начали показываться холмы, очень похожие на курганы, и вскоре впереди, на левом же берегу, открылась и сама Ладога, едва ли не древнейший из всех известных нам городов северной Руси, а теперь жалкий, бедный поселок, ютящийся подле древних развалин.
Рассказывая о призвании первых князей, наши летописи расходятся в указании города, где поселился Рюрик. Одни указывают прямо на Новгород, другие, как, например, Ипатьевская, Хлебниковская, Кенигсбергская, говорят, что он прежде поселился в Ладоге, срубив там «город», и только через два года после смерти братьев перебрался к Ильменю. Карамзин держится перваго предположения, Соловьев — второго. Как бы там ни было, но древность Ладоги не подлежит сомнению; сам Карамзин допускает, что этот город, известный у скандинавов под именем Альдейгаборга, мог быть построен варягами в VIII или IX веке. Покойный издатель «Христианских древностей», В. А. Прохоров, рассказывает, что однажды, при разрытии могилы в Староладожской крепости, найдена арабская золотая монета начала VIII века, еще не истертая от употребления, так что время потери её можно полагать близким ко времени её чеканки. Вопреки южным летописцам, помещающим могилу Олега близь Киева, первая новгородская летопись говорить: «Иде Олег к Новугороду, и оттуда в Ладогу. Друзии же сказають, яко идущю ему за море, и у клюну змиа в ногу, и с того умре; есть могыла его в Ладозе». Первое уже вполне достоверное известие о Ладоге относится к временам Владимира и Ярослава и нахо¬дится в хронике Стурлезона. По новгородской писцовой книге 1500 года, Ладога, как и Новгород, имела свои пятоонцов и много церквей, от которых почти ничего не осталось.
Вид Ладоги с Волхова не лишен живописности. На первом плане на высокой зеленой горе показалась белая, старинная церковь Иоанна Предтечи, за нею, под горой, здания женскаго монастыря, далее устье речки Ладожки и развалины старой крепости, а из-за них, на фоне леса, виднелся Никольский мужской монастырь.
Мы оставили свои вещи в гостинице женского монастыря, находящейся против самой пристани, и налегке отправились осматривать достопримечательности.
Пройдя несколько шагов по непролазной грязи, мы уже очутились над устьем речки Ладожки, за которою на мысу, между нею и Волховом, возвышались развалины Рюриковой крепости.
Название это, строго говоря, не соответствует действительности, так как мы имеем в летописи положительный данные, что крепость, уцелевшая до нашего времени, построена не Рюриком, а ладожским посадником Павлом 1116 году. Находящаяся в крепости древняя церковь святого Георгия относится Прохоровым к этому же времени. Он полагает, что строителем её был князь Мстислав, княживший тогда в Новгороде и называвшийся во св. крещении Георгием. Другие же, основываясь на правописании найденных на древней штукатурке поминальных надписей, относят ее к XI веку и полагают, что это памятник Ярослава I.
Мы пошли к мосту, перекинутому через Ладожку позади крепости, и, перейдя на другую сторону, поднялись по тропинке к западной стене, где находится четырёхугольная башня, ведущая в крепость. Южная стена этой башни, заключавшая в себе ворота, обвалилась, и древняя арка заменена теперь новою, кирпичною. Другая арка, еще сохранившаяся в крепостной стене, служить входом из башни в самую крепость.
Мы вошли и ахнули от восторга. Перед нами, во всей своей прелести, открылась картина седой, нетронутой старины. На пригорке, окруженная молодыми деревцами и высокими кустами пышной зелени, стояла небольшая, деревянная церковь св. Дмитрия Солунского с характерным куполком и еще более характерным, обветшавшим крылечком. Вокруг неё раскинуто небольшое кладбище, а из-за ветхой крыши поднимаются 800-летния, белые стены церкви св. Георгия. Чем - то новым, неизведанным
пахнуло на нас от этой величавой в своем безмолвии, картины.
— Пейзажисты русские, где вы? — воскликнул один из моих спутников, после нескольких секунд молчаливого созерцания.

— Не до того им, — заметил другой: — им с своими болотцами да серенькими деньками дай Бог справиться, ведь сколько еще болот осталось ненаписанными, а тропинок в лесу? а заглохших парков?
— В самом деле, — заметил третий: — давно ли мы в дороге, проехали всего каких ни будь 200 верст, а между тем сколько уже видели прекрасных, серьезных мотивов чисто исторического пейзажа: Красные Сосны, Шлиссельбургская крепость, Преображенская гора, Старая Ладога, наконец сама эта древняя крепость, заключающая в себе столько интересного как для археолога, так и для художника, но археолог может дать лишь описание, размеры, архитектурный чертеж, поэзия же, впечатление — не его дело; для этого требуется особая творческая душа, богатая фантазией, одаренная глубиною мысли, способная и чувствовать, и передать свое чувство. В историческом жанре мы уже имеем Шварца, но пейзажистов, вероятно, еще придется подождать.
К нам подошел сторож и предложил показать церкви.
В каменном храме, к сожалению, испорченном пристройкой новой шаблонно-рутинной колокольни, замечательны фрески XII-го века, подробно описанные В. А. Прохоровыми Оне открыты случайно в конце прошлого века.
В 1780 году митрополит новгородский Гавриил проездом в Петербург посетил Старую Ладогу. Войдя в церковь св. Теория, он обратил внимание на обвалившуюся местами штукатурку, под которою был ясно виден другой слой, расписанный масляными красками. В надежде найти на нем какую ни будь надпись о времени сооружения храма, владыка приказал отбить верхнюю штукатурку в нескольких местах, но при отбивании был частью разбить и второй слой, а под ним обнаружился третий, древнейший, с фресковыми изображениями, который и составляет одну из драгоценностей русской археологии.
Но на сколько приятен сам по себе факт открытия фресок, на столько же печальна их дальнейшая история, служащая ярким доказательством того пренебрежения, с каким русский человек относится к своей родной старине.
Слои были сняты крайне грубо, небрежно, где их было снято два, где один, стены были обезображены и немало смущали прихожан церкви, которых только недостаток средств удерживал от придания стенам должного благолепия. Ждали «благодетеля», и благодетель нашёлся, как водится, из купцов. В 1849 году почти все фрески были сбиты со стен топорами и ломами и выброшены, как мусор, в одну из башен крепости. Уделали только те, которых штукатуры не сочли нужным отбивать и прямо замазали слоем извести. Прохоров около трех недель рылся с помощниками в груде выброшенных из церкви обломков, но, кроме самых ничтожных частей, ему не удалось составить ничего более или менее полного.
Добившись «благолепия» внутри, благодетели перенесли свои заботы и на наружное благолепие: они сломали трапезу, пристроенную в конце XV или начале XVI века, заменили ее другою, продолговатою, и возвели колокольню, которая не вяжется ни с чем остальным и только портит общее впечатление.
Из оставшихся фресок наиболее интересными показались нам: Вознесение Господне в куполе, хорошо сохранившееся, быть может, благодаря значительной высоте, на которой оно находится, и св. Георгий Победоносец на восточной стене диаконника. В Вознесении Спаситель изображен сидящим на радуге, в голубом круге, который поддерживается ангелами; внизу Богоматерь и апостолы, разделенные друг от друга пальмовыми деревьями; еще ниже, между окнами, представлены пророки; разделяющие их ниши украшены разнообразными причудливым орнаментом. На фреске, изображающей Святого Георгия, мы видим и спасённую им царевну и побежденное чудовище, которое она ведет за собою на белой ленте, и даже башню, где помещаются зрители совершившегося чуда. Победоносец изображен в воинских доспехах, верхом на белом коне. Принимая во внимание, что обычай изображать этого святого на коне введен нашими иконописцами и от них уже впоследствии перешел в Грецию, надо признать эту фреску одним из древнейших русских изображений св. великомученика.
Пленившая нас своим наружным видом деревянная церковка св. Димитрия представляет внутри крайне печальную картину бедности и запустения. По бокам интересных, старинных царских врат поставлены местные иконы Спасителя и Богоматери разной величины и формы, очевидно, сборные. Левее Богоматери боковая дверь, ведущая в алтарь, а за Спасителем в иконостасе торчат одни голые доски. Клиросы покривились и еле держатся. За левым клиросом мы заметили большой, резной крест, сооруженный в 1728 году, «по обещанию р. б. Григория Федорова сына Курнищева», и поставленный сначала на месте перенесенной Петром отсюда в Новую Ладогу церкви св. Климента, а теперь хранящийся здесь, у св. Димитрия При выходе спутники мои зачертили интересный, старинный замок, изображенный на наружной двери.
Мы обошли кругом всю крепость; стены, за исключением западной, почти все обвалились, и только три башни, подобно могучим, коренастым богатырям, стоят по углам на страже. Под двумя из этих башен (юго-восточной и северной) есть
*) По поводу Старо-Ладожской церкви св. Климента, для лиц, интересующихся археологией, могу сделать следующую заметку: В 1-й Новгородской летописи под 6661 (1153) г. сказано: «Иде боголюбивый архиепископ Нифонт в Ладогу и заложи церковь камяну святаго Климента», Известный автор «Археологическаго описания церковных древностей в Новгороде», архимандрит Макарий, основываясь на известии III Новгородской летописи, относящей эту закладку к церкви св. Климента в Новегороде, объясняет слова 1-й летописи таким образом, что св. Нифонт положил основание Новгородской Климентовской церкви в то время, когда нужно было идти ему в Ладогу. Но почтенный исследователь, вероятно, не обратил внимания на то место I летописи (под 1156 годом), где летописец, оправдывая св. Нифонта от клеветы, будто он «полупил св. Софию», прямо говорит, что покойный архиепископ, наоборот, украсил ее и, кроме того, выстроил две церкви: одну — св. Спаса во Пскове, «другую в Ладозе св. Климента» тайники. Несколько десятков лет тому назад в тайник юго-восточной башни спускался местный мещанин Ананьев. Он нашел там ход под стеною, по направлению к Волхову, выложенный из плитняка, со сводом; в другом конце ход упирался в железную дверь, запертую замком. Теперь вход в эти тайники завален каменьями и мусором, и доступ к ним почти невозможен.
С вершины юго-западной башни сторож показал нам вдали, на берегу Ладожки, остатки древней каменной церкви, появившейся на свет Божий, благодаря раскопкам Н. Е. Бранденбурга. Другая церковь, открытая им же, находится в самой Ладоге. Судя по плану, обе церкви принадлежат к древнему трех-абсидному типу, образцом которого может служить крепостная церковь св. Георгия. В церквах этих уцелели части, покрывавшего стены, орнамента, довольно грубного рисунка. Кроме того, в одной из них найдено было хорошо сохранившееся бронзовое паникадило и разные серебряные подвески к иконам, очень древние.
Из крепости мы отправились берегом Волхова к лежащему выше по реке Никольскому монастырю. На той стороне Волхова тянулось сельцо — Васильевский погост, с небольшою каменною, также очень древнею церковью; прежде там был монастырь, но он давно уже уничтожен.
— Позвольте, господа, — обратился к нам один из спутников, заглянув в свою записную книжку: — как, по вашему, называется монастырь, к которому мы идем?
— Никольский, — отвечал другой.
— А по моему — Николо-Медведицкий.
Возгорелся спор. Один, ссылаясь на Пушкарева (описание Петербургской губернии) и Полевого (Художественная Россия), доказывала что Николо-Медведицкий монастырь был на том месте, где теперь Новая Ладога, другой, основываясь на статье Милюкова о Старой Ладоге («Древняя и Новая Россия», 1876 г.), утверждал, что монастырь этот и посейчас находится в Старой Ладоге.
Действительно, в то время, как Пушкарев и Полевой говорить, что Петр Великий, пользуясь выгодным местоположением Николо-Медведицкаго монастыря, обратил его в зерно вновь возникшего городка Новой Ладоги, окопал его рвами, обвел валом и проч., Милюков, упоминая о последнем освящении церкви св. Георгия в Староладожской крепости в XVII столетии, делает из современного освящению документа выписку, где встречаются следующие слова: «а святил храм Николая Чудотворца Медведицкаго монастыря игумен Феодорит», и затем продолжаете: «Николаевский монастырь, о котором упоминается в этом документе, находится недалеко от крепости, на самом берегу Волхова», и т. д. Костомаров в статье: «Монастыри Новгородской ж Псковской земли» («Живописная Россия”), пишет: «на устье Волхова находился Медведицкий монастырь; в Ладоге на посаде — Никольский».
— Как называется ваш монастырь? — спросил я послушника, стоявшего у ворот.
— Николо-Медведицкий.
Вопрос так и остался открытым.
В монастыре, впрочем, ничего особенно замечательного не оказалось. Характерна разве только форма монастырских ворот. По поводу этих ворот Милюков сообщает местное предание, что в 1612 году, во время нашествия Делагарди, в них с торжеством внесены были в обитель, перенесенный с Валаама, мощи валаамских угодников Сергия и Германа, остававшиеся здесь до времен Петра. Об этом перенесении мощей говорит и Муравьев в своем «путешествии по св. местам русским». Но здесь опять не знаешь, кому верить. Стоит только открыть историю Валаамского монастыря, составленную Елагиным, чтобы найти совершенно иные известия. Последнее (уже 4-е) перенесете мощей в Новгород и возвращение их через 15 лет в монастырь, по Елагину, произошло еще в 1179 или 1180 году; во время же нашествия Делагарди св. мощи все время оставались на Валааме и даже наказали шведов, хотевших надругаться над ними, разными болезнями, причем пораженные чудом шведы сами поставили над могилою святых часовню (в 1685 году).
Вернувшись обратно в селение, мы спросили, как пройти к церкви Иоанна Предтечи, которая так понравилась нам с парохода.
— Да, если угодно, я могу проводить вас, — отозвался один из местных жителей. — По прямой дороге грязно, а я вас кругом проведу.
Он повел нас сначала берегом, потом вдоль стен Успенского женского монастыря и, наконец, вывел на большую Архангельскую дорогу, виденную нами в Шлиссельбурге.
Я осведомился о церкви Иоанна Предтечи и узнал, что она хотя и находится рядом с женским монастырем, но приписана к мужскому.
— А это вот Алексеевская церковь и кладбище, — указал провожатый влево от дороги: — это уж к женскому монастырю. А вон там, подальше-то, на горке, указал он на деревню: — это Рахманова гора прозывается, а попросту другое ей название есть: Весельник.
На плане Ладоги в «Христианских древностях» Прохорова эта гора названа Ахматовой).
Тотчас же за монастырем открылась и Предтеченская гора с одиноко стоящею на вершине ея церковью; тропка, окаймленная двумя рядами высоких берез, вела от дороги на гору.
Пока мы любовались открывавшимся с горы прекрасным видом на Волхов, Ладогу и окрестные курганы, наш путеводитель отыскал церковного сторожа.
Внутренность храма очень поместительна. Стены закрашены белою известью. Столбы, поддерживающие купол, довольно оригинальны по форме: в плане они, благодаря снятым углам, имеют восьмиугольную форму, которая вверху переходит в четырёхугольную и расходится в арки. К главному, пятиглавому Предтеченскому храму с северной стороны сделана пристройка с приделом во имя св. Параскевы-Пятницы. В трапезе этой пристройки мы заметили какое-то отгороженное помещение.
— А тут, говорят, игумен жил за стенкою-то, —пояснил сторож.
— Так здесь был монастырь?
— Как же, монастырь, мужской; только давно уж прикончился.
— И не осталось ни келий, ни стен?
— Стены-то, не знаю, были ли, а кельи под церковью и посей час остались. Вот тут и спуск был, —указал он на место в трапезе главного храма, — да теперь уж заложен.
В этой же трапезе, направо от входа, находится большая плита над могилою некоего Александра Васильевича Лосева; надпись гласит, что он был послушником Никольского монастыря и взял на себя подвиг добровольного юродства. Он утонул в декабре 1847 года, тело же его найдено в мае 1848 года почти сохранившимся и погребено здесь архимандритом Аполлосом с братиею, в присутствии игумении Успенского монастыря Февронии с сестрами. Это подробное упоминание имен участников погребения свидетельствует, что на покойника смотрели не как на простого человека.
VIII.
Часа через полтора мы уже снова сидели в каютке «Вани-Веры», везшего нас теперь в Дубовик, конечную цель своих ежедневных рейсов. Погода испортилась, и любоваться Волховом приходилось сквозь мутные, залитые дождем окна. На высоких берегах потянулся лес, песчаные обрывы, местами попадались плитные ломки; внизу на реке тянулись плоты из бревен, кое-где грузились дрова (которыми, кстати сказать, и в Ладоге завалены все берега).
Но вот и Дубовик, По скользкому, почти отвесному откосу правого берега пришлось карабкаться, как на стену неприятельской крепости. Наверху ждала нас ямская долгуша; но места на ней пришлось брать чуть не с боя. Наконец, все кое-как разместились, и долгуша, покачиваясь, тронулась в путь. Дождь прошел, но грязь стояла ужасная. Мы ехали по самому краю высокого, обрывистого берега, ежеминутно рискуя, благодаря тесноте и глубоким колеям, слететь с места и взять прохладительную ванну в громадных лужах, целиком покрывавших дорогу.
На левом берегу, на фоне леса, покрытая синеватою дымкой дождя забелелась каменная церковь Михаила Архангела. Здесь кончаются пороги, и в старину близь церкви было устроено большое складочное место для товаров, которые перегружались здесь из мелких судов, приспособленных для прохода порогами, в большие грузовые суда. Не далеко от этого селения находятся два больших кургана. Один из них особенно поражал громадностью своих размеров, так что Н. Е. Бранденбург даже заподозрил в нем пресловутую могилу Олега, о которой выше я цитировал слова летописи.
Он предпринял раскопку кургана, но результаты не оправдали ожиданий. Из вещественных остатков почти ничего не найдено; интерес представляло только могилище, огибавшее подножие кургана с юго-восточной стороны. В нем найдено 14 скелетов, два из которых положены на столько близко друг к другу, что половина одного прикрывала половину другого, и череп верхнего скелета покоился на плече нижнего. У нижнего все шейные позвонки лежали правильно, а череп оказался на аршин в стороне от скелета. Самый курган некоторыми своими особенностями еще раз доказал, и теперь уже вполне ясно, существование в Волховских курганах особого типа, не сходного с типами других приладожских курганов.
Мы ехали против течения, и, следовательно, для нас церковь Михаила Архангела была гранью не конца, а начала порогов. Течение в них очень неровно. Вода местами точно приостанавливается, местами рвется вперед; показываются даже волны с белыми гребнями, то узкие, то широкие, но в общем, все-таки, особенно сверху, пороги, благодаря ширине реки, не показались нам представляющими большой опасности.
Гораздо серьезнее были пороги на сухом пути. Долгуша то ныряла в глубокие ямы, то всползала на гребни, поминутно раскачиваясь из стороны в сторону и зловеще потрескивая, точно корабль в бурю. К довершению, мимо нас промчался галопом какой-то верховой и обдал нас грязью так ловко, как не всегда удается и экипажу на резиновых шинах.
Чтобы несколько рассеяться после этого злоключения, мы стали искать глазами тот порог, на котором чуть было не погиб один из спутников Олеария, Симон Фризе, но долгуша въехала в лес, и мучения наши удвоились.
— Э-эх! милые, хуже этого не будет! — обратился ямщик к лошадям.
И действительно хуже этого трудно себе что ни будь представить!
Но наконец, как все на свете, кончился и лес; дорога стала несколько глаже. Впереди показалось село Ельцы (на карте — Вельсы), за которым потянулось большое, широкое поле над самым берегом реки. Быть может, здесь и находилось то известное Гостиное поле, близь монастыря св. Николая, в начале порогов, на котором в старину было устроено. складочное место для новгородских и заморских товаров, перегружавшихся здесь из крупных судов в мелкия и наоборот. Пороги были уже позади нас, а в конце поля виднелась и старая церковь свя¬тителя Николая. Миновав церковь, мы вскоре въехали и в Гостинопольскую пристань, довольно значительное селение с большими, красивыми домами; каменных построек, правда, мы не заметили, но деревянные, особенно по берегу Волхова, большею частью строены в два этажа и производят очень приятное впечатление.
У пристани против селения уж стоял пароход «Волхов», отправлявшийся ночью в Соснинскую пристань. Пароход был на этот раз настоящий, колесный, не чета канальным и ладожским карликам.
Мы были так утомлены, что, закусив наскоро у хозяйки нашей приснопамятной долгуши, не замедлили спуститься на пароход и воспользоваться пароходными диванами.
Между Гостинопольской и Соснинской пристанями находятся следующие станции: Городище, Пчева, Сольцы, Тигода и Грузино, но, увы! ни Городища, ни Пчевы, ни Сольцев мы не видали, так как проспали их самым бессовестным образом.
Погода стояла такая сырая и холодная, что мы лишь не надолго рисковали выходить на палубу.
В Грузине все еще как будто веет тяжелым духом Аракчеева. Его постройки: собор, видимый из-за деревьев, каменные башни на берегу, по бокам пристани, могли бы даже назваться красивыми, если бы не отпечаток какой-то сухой казенщины, лежащей на них и на всем окружающем.
В Сосницкой пристани (Волховская станция тож) мы пересели на другой пароход, идущий уже прямо до Новгорода.
На сколько чинно и в то же время холодно Аракчеевское Грузино, на столько мила и симпатична Державинская Званка. Она расположена на высоком кургано-образном холме и почти вся скрыта от глаз зеленою оградою окружающей ее чуть не столетней рощи. Теперь там, по завещанию жены поэта, устроен девичий монастырь. Старый Державинский дом на самой вершине холма, известный по гравюрам, несколько перестроен, но его легко можно узнать.
Званка вскоре исчезла из вида, и мы вступили в область военных штабов, расположенных по обоим берегам Волхова.
Погода стояла холодная, ветряная, и мы только изредка выходили на палубу, тем более, что и по берегам интересного было не много. Они давным-давно уже успели понизиться и перешли теперь в большие, поемные луга, прерываемые кое-где небольшими возвышениями. Покосы здесь, действительно, должны быть хороши, и Волховское сено не даром славится в Петербурге.
В 16-ти верстах от Новгорода, на левом берегу показались Кречевицкие казармы и наискосок от них, на правом, древняя Хутынь, передовая твердыня святынь новгородских.
За Хутынью мы миновали монастырь Деревяницкий, основанный в XIV столетии и возобновленный Фотием на средства графини А. А. Орловой. В этом монастыре любил уединяться на время великого поста известный артист Николаевского времени А. М. Максимов; он так любил эту обитель, что даже завещал и похоронить себя в любимых Деревяницах. Монастырь теперь из мужского обращен в женский; здесь находится женское епархиальное училище, помещающееся в особом здании, построенном на средства покойного митрополита Исидора.
Вскоре на берегах показались и Новгородские предместья; все как будто оживилось; вдали забелели: Колтово, Антоньев монастырь, показались древние стены Детинца, мост, Торговая сторона, и через несколько минут во всю ширь развернулся перед нами развенчанный, молчаливый, а когда-то неугомонный
«Город воли дикой, Город буйных сил», господин Великий Новгород.

И. Тюменев